еще из-за Мартиного грехопадения, о котором не говорили вслух, ведь его как будто бы не было, да и муж ни о чем не подозревал. Берт недоумевал, что он делает не так: может быть, он плохо любит свою жену? Может быть, ему не следовало жениться на ней? А может, над домом, супружеской кроватью или утробой жены витает проклятие?..
Рыбаки выходили в море, ловили рыбу, работники завода резали ее на куски и раскладывали по банкам. Весна, лето, осень, зима. Тристанцы собирали яблоки, убивали крыс, месяц катился за месяцем, солнце садилось где-то за домом, с каждым днем все дальше. Берт и Марта садились за стол, с каждым днем все дальше друг от друга, они хотели быть вместе, но теперь у них ничего не получалось: они не знали, как извести горечь, в которой мысли увязают, точно мушиные крылышки в дегте.
Как помочь Марте, такой молодой и сильной? Выходит, на самом деле она не поправилась от той болезни?
Снаружи она выгладит невредимой, а внутри нее растет шерсть, окрашенная красными водорослями.
Наконец корабль все же пришел.
Наконец гора распалась так же, как однажды распалась Марта, и теперь Марта стоит на борту корабля и думает о семенах, которые море переносит с острова на остров. Думает о Берте, о последней ночи на острове: она была такой же сладкой и потной, как те ночи в самом начале. А утром все снова прошло.
Берт остался искать мальчика, хотя тот и не сын ему, хотя тот и ненавидит Берта со всей силой своего детского сердца.
Но держит эту ненависть в секрете.
Марта размышляет о мальчике, о том, не выпала ли дверь из петель, о том, не поранило ли мальчика стеклом. Нет, Марта не верит, что Джон в беде: он знает остров, и хотя Джон пришел в этот мир из черноты, в нем пульсирует яркий свет жизни.
Марта отгоняет от себя мысли о текущей лаве и о том, что у мальчика нет огнеупорной кожи.
О том, что у Берта нет одежды, которая защитила бы его от этого мира.
Корабль подплывает к Тристану, но ветер дует с севера.
Марта знает, что это означает; она знает, что Лиз тоже знает, и видит, как та сердится. Но что толку негодовать на ветер, что толку ругать жизнь, которая уносит все самое дорогое, по одному предмету за раз, а потом забирает и самого человека?
Кто-то говорит:
— Поселок выглядит таким мирным и спокойным.
Но все видят, что консервный завод погребен под лавой.
Ближайший к заводу дом постигла та же участь, и Марта чувствует, как что-то под ее ногами рушится: прочный фундамент, на котором она стояла всю свою жизнь, разлетается на куски. Затем Марта вспоминает, что никакого фундамента под ее ногами нет и не было, а было только пористое и расползающееся дно, был дом, в котором ей дали упасть и в котором ей пришлось стать взрослой, хотя она была ребенком.
Простыни так никогда и не отмылись, запах рыбы не ушел, хотя Марта ушла.
Ветер дует с севера, и никто не попадет на берег. Кто-то говорит:
— Делать нечего, придется плыть дальше. Женщина пытается перелезть через перила.
Но ее затаскивают обратно на борт, прижимают к нему.
Ей говорят:
— Расслабься.
— Все образуется.
— Мальчик найдется.
Корабль ждет, но ветер не меняется, и дальше уже ждать нельзя.
Они продолжают путь.
Напоследок Марта видит холм, который поднимается из склона вулкана, точно прорвавшееся сквозь кожу сердце.
11
Англия, октябрь 1961
Ларс
Проснувшись воскресным утром, я чувствую себя более одиноким, чем небо.
Странно: Ивонн рядом нет. Она всегда спит дольше моего.
Опускаю ноги на пол, который пышет холодом. Иду в кухню, уверенный, что Ивонн сидит за столом, обхватив пальцами горячую чашку; я мерзну, — скажет она и плотнее закутается в тонкую шерстяную кофту.
Несу ей кофту потолще.
Но Ивонн в кухне нет, посуда с остатками ужина лежит в раковине.
Я мою посуду, разогреваю вчерашнюю еду в духовке и ем прямо с противня.
Ивонн заявляется домой ближе к вечеру. Слышу, как неторопливо она разувается у двери, стараясь отсрочить нашу встречу.
Затем Ивонн встает в проеме между прихожей и кухней, а я встаю в проеме между кухней и гостиной и спрашиваю:
— Где ты была?
Она проводит рукой по волосам и отвечает, что ходила гулять.
— Прогулялась до луны и обратно?
— Сначала по магазинам, потом по берегу.
— Ты никогда не бываешь на берегу, — говорю я. Это правда: Ивонн ненавидит ветер и однообразие волн.
— Ну, а сегодня побывала. Я и не знала, что на это требуется отдельное разрешение, — отвечает она и входит в кухню.
Присутствие Ивонн причиняет боль и заполняет время. Ее власть надо мной подобна влиянию магнитных полей на птиц: я подчиняюсь ей столь же инстинктивно и безусловно.
— Не требуется, — качаю головой. — Ведь это я вынудил тебя переехать сюда, а значит, ты вправе делать все, что тебе вздумается.
Ивонн замирает посреди кухни и смотрит на меня так, словно бросает нож.
— Это еще что за новости? Я хоть раз на что-то жаловалась?
— Вслух — нет. Твоя тактика — молчаливое обвинение.
— Не выдумывай. Если тебя мучает чувство вины за то, что произошло в твоей жизни до меня, я ничем не могу тебе помочь. Но взваливать все на мои плечи не надо.
Ивонн разворачивается, идет к кухонному шкафу и достает стакан. Открывает кран, даже не проверяя пальцами температуру воды, потому что знает: перед нею все двери распахиваются сами, все складки на ковре расправляются, а стакан, который она выпивает до дна, наполняется вновь.
— Я ничего не взваливал на твои плечи, а лишь поддерживал тебя за них. В одиночку ты бы не справилась.
— Откуда тебе знать? По-твоему, до нашей встречи я вообще не жила?
— Ну почему, жила, еще как жила. Вместе с разными денежными мешками, один другого толще.
— Катись к чертям! — Ивонн резко ставит стакан на стол. — Если ты недоволен тем, что я гуляю одна, — не знаю, что и сказать. Если ты вдруг не заметил, здесь, в Англии, женщины имеют право ходить по улицам одни. Тебе, конечно, это может показаться чересчур прогрессивным.
— Катись сама к чертям. В полном одиночестве. А если понадобится помощь, папочка тебя спасет.
Опять этот взгляд-нож: он даже острее предыдущего.
— Спасет, не сомневайся. Кстати, меня мой отец никогда не бросал.
С этими словами Ивонн выходит в
