— Забыл… Отвык, черт побери, — проворчал он, понимая, что слова эти все равно не оправдывают его и не поправят дела.
Самолюбие было задето. Не помогло и то, что курсанты пытались замять случившееся, заведя разговор о фронтовой жизни, разнице между теоретическим обучением и практикой ведения боя… Мешковский с горьким чувством отправился домой.
«Ну и осрамился! — думал он со злостью, направляясь темной улицей к особняку, где жила Беата. — Так опростоволоситься! Какой же может быть у меня авторитет во взводе? Вот так заварил кашу! Меня отзывают с фронта, направляют в училище, где я должен готовить офицерские кадры, а я транжирю время на флирты, забочусь о том, как бы переделать мундир, а в итоге не могу решить задачу, с которой справится любой командир орудийного расчета… Курсанты убедились теперь, что их командир ни на что не способен!» Эти мысли вызвали у Мешковского бессильную ярость. Он мысленно обвинял в своем провале Беату, ругал на чем свет стоит Чарковского. Но больше всего проклинал судьбу, волей которой оказался в училище. Ведь все его несчастья, думал он, начались как раз в училище. Вспомнил о своем предубеждении и нежелании браться за эту работу.
…Дверь открыла Беата. В темном коридоре, не заметив выражения его лица, она встретила его веселым щебетанием. Но он прошел мимо нее и направился прямо в свою комнату. Все еще не замечая его настроения, она сказала:
— Приходи сразу же в гостиную. Я приготовлю ужин на двоих.
Закрывшись в комнате, Мешковский сбросил мундир и пошел в ванную. Холодная вода словно бы развеяла невеселые мысли. Он старался не думать о сегодняшнем невезении, пытался утешить себя: «Нечего принимать все это близко к сердцу! Может быть, так даже лучше — отправят снова на фронт».
Ему казалось уже ненужным принятое недавно решение реже встречаться с Беатой и серьезно взяться за учебу. Близость этой женщины парализовала волю. Он бросил в ящик стола приготовленные для занятий книги и записи и отправился в гостиную.
Беата, услышав его шаги, крикнула из кухни:
— Подожди минутку! Сейчас закончу и приду. В нашем распоряжении весь вечер и ночь. Тетку я выпроводила в Люблин, к родственникам.
Мешковский зажег стоявшую на столе лампу и присел у книжной полки. Он был возбужден, веселость Беаты вернула ему хорошее настроение. Минуту сидел отрешенно, потом взял с полки альбом с фотографиями и начал его просматривать. Большую часть альбома занимали фотографии Беаты в разном возрасте — от миленькой девчушки до красивой, очаровательной женщины.
Фотография Беаты в школьной форме развеселила, даже растрогала Мешковского. На него смотрели наивные, но уже игривые глазки семнадцатилетней девушки. Мысль о том, что это Беата, для которой в нынешней жизни не существует никаких секретов, вызвала улыбку. Дальше была свадебная фотография. И вот снова Беата, на этот раз замужняя женщина со скучающим выражением лица. Затем она же в карнавальном костюме — красивая зрелая женщина. Пролистав еще несколько страниц, Мешковский заметил маленькое любительское фото, от которого его бросило в жар. У него возникло желание тут же выбежать из комнаты. Он не испытывал чувства ревности, а лишь отвращение, презрение и стыд. «Шлюха!» — пронеслось в голове. На фотографии пленительно улыбающаяся Беата держит под руки двух рослых гитлеровских офицеров. «Немецкая потаскуха!» — повторял он про себя с яростью.
— Что это ты тут увидел? — раздался за его спиной голос. Ничего не подозревающая Беата, улыбаясь, положила руку на плечо.
Вскочив, Мешковский швырнул альбом и, резко отстранив женщину, направился в свою комнату.
«Теперь понятно, откуда вся эта роскошь и достаток. Понятно, почему ее, жену летчика английских ВВС, не коснулись никакие репрессии, — думал он, в бешенстве кусая губы. — И она еще смеет говорить, что Брыла негодяй… Что за подлость!»
Через час, после того как Мешковский немного успокоился, в комнату вошла Беата. Улыбаясь, уселась рядом с ним на диване и спокойно спросила:
— Ну что, отошло?
Офицер не смотрит в ее сторону, молчит. Но это не смущает Беату. Она заливается своим глубоким, волнующим смехом:
— А ты, видать, ревнивый, — говорит она. Подвигается ближе и хочет обнять его. Но Мешковский встает и, повернувшись к ней спиной, останавливается у окна. Она вдруг обрывает смех и говорит каким-то резким, неприятным голосом: — Что тебя так разозлило? Та фотография с немцами? Так знай, я работала в разведке, и мне не раз приходилось бывать в компании фрицев. А ты хам и дурак! И вообще, по какому праву… — Голос ее срывается, и, хлопнув дверью, она выбегает из комнаты…
* * *
Однако они уже связаны отношениями, которые не так-то легко разорвать. И поэтому, когда Беата приходит к нему ночью, наступает примирение.
Но на следующий день Мешковский снова чувствует в душе неприятный осадок. Он не верит в эту побасенку с разведкой, вспоминает слова Чарковского: «Беата? Но она не смогла бы быть верной никому. Изменила мужу, наверное, в первую же брачную ночь…» И он решает окончательно порвать с Беатой. «Она не для меня. Пусть поищет другого».
IX
Мешковский еще раз внимательно оглядывает построившихся в шеренгу курсантов. Затем спрашивает Добжицкого:
— Ничего не забыли? Взяли все необходимое для занятий?
— Так точно! — слышен лаконичный ответ.
— Буссоли?
— Есть.
— Планшеты, карты…
— Есть.
— Угломеры, циркули, бинокли?
— Есть.
Звучит команда:
— Ведите взвод!
Подофицер выходит из шеренги и подает команду. У каждого курсанта какая-нибудь поклажа — треноги, брезентовые футляры с оптическими приборами, большие папки для топографических карт.
Мешковский взглядом провожает взвод, затем обращается к стоящему на обочине советскому офицеру, чтобы доложить о выступлении взвода. Майор дружески говорит ему:
— Ладно, пошли…
Офицеры идут вверх по улице, где на пригорке стоит собор. Сначала оба молчат. Мешковский разглядывает майора. Так вот, значит, как выглядит этот офицер, о котором вчера рассказывал Романов.
Майор Баймагомет — небольшого роста, склонный к полноте брюнет. У него типичное лицо восточного человека: кожа желтовато-оливкового цвета, слегка вывернутые полные губы, сильно выдающиеся скулы. Носит очки с толстыми стеклами, сквозь которые и видны выпуклые, будто слезящиеся глаза близорукого человека. На щеках еще видны следы пудры после утреннего бритья, но вокруг рта уже пробивается синевой новая щетина.
Внешний вид офицера кажется Мешковскому экзотическим. Просто удивительно, как сочетается в нем то, о чем говорил вчера Романов: «Знаток поэзии, любитель французской литературы… Геолог и немного художник…»
Взвод идет быстрым шагом. Майор приказал дойти до луга на другой стороне городка за двадцать минут. Ребята должны поспешить. Больше всего от этого страдает Ожга, самый низкорослый курсант во взводе, который к тому же несет на себе большую деревянную треногу. Он все время вынужден догонять ушедших вперед товарищей.
Офицеры идут метрах в двадцати позади подразделения.
— Вы, кажется, прямо с фронта? — Майор говорит по-русски с заметным акцентом.
Мешковский утвердительно кивает. Майор как бы в шутку спрашивает:
— Не знаете, когда закончится война?
— Ждать осталось недолго…
Баймагомет становится серьезным и говорит тихо, будто разговаривает сам с собой:
— Эх… скорее бы уж. Нас ждет столько работы…
И ни с того ни с сего начинает рассказывать Мешковскому о своей довоенной жизни. Говорит красиво, используя иногда образные выражения, подбирая литературные обороты.
До войны он был участником научных экспедиций, исследовавших геологическое строение Средней Азии. И был, по-видимому, настолько увлечен своей работой, что одно лишь воспоминание о ней вызывает на его оливковых щеках румянец. Рассказывает о природных богатствах, открытых их экспедициями, о предстоящей борьбе за превращение неплодородных песков в вечно цветущие сады. Вспоминает и об археологической экспедиции, к которой был также причастен.
— Понимаете, ту пустыню когда-то называли «садом Азии». И по сей день в ней еще много следов прошлого, памятников старины. Огромным музеем древних культур является сказочный Хорезм… Там процветали наука и искусство, возводились великолепные архитектурные сооружения. А затем все это погребли пески… Скорей бы уж заканчивалась война! Посмотрим, кто сильнее — пустыня или советские люди. Снова должен расцвести «сад Азии»…
В его голосе звучит убежденность, вера в успех в достижении этой цели. Затем бросает взгляд на Мешковского и спрашивает:
— Не верите?
— Почему же не верю? — удивляется Мешковский.
