Короткий храп, похожий на всхлип, раздался со стороны дивана.
— Иди спать, — сказала Мельникова мужу. Паша Мельников, несколько раз уже за вечер принимавшийся дремать, совсем уснул, даже ногу положил на край дивана.
— Да. Я пойду. Извините. — Паша встал, смешно потряс головой, помахал гостям рукой и направился в домик для гостей.
— Мы в тот вечер с друзьями поспорили, и Паша там, кстати, был. Поспорили, кому не слабо на четвертый этаж подняться. По лестнице наверх кое-как мы забрались. Шли гурьбой, друг друга чуть ли не руками обхватив, страшно было, но весело. А у входа на сам этаж остановились. Никто не хотел туда заходить. В итоге пошел я.
— Самый смелый, — вставил Повитухин.
— При чем тут смелость, — усмехнулся Манаев. — Просто дурость.
Но Мельникова знала, он смелый. Когда ее вместе с Пашей подрезали на машине какие-то сволочи, Манаев единственный, кто согласился вступиться за ее мужа. Поехал на встречу с этими подонками, ему сломали нос, а он в ответ на благодарность только усмехался и шутил. Если бы Мельникову спросили, какой Манаев человек, она бы, скорей всего, ответила, он человек свободный. Он не был женат, вокруг него всегда крутились девицы, но дело было даже не в этом. Манаев принимал решения и никогда об этом не жалел. Когда что-то не получалось, он только усмехался и шел дальше. К Паше Манаев относился как к младшему брату, и это поначалу очень раздражало Мельникову. И сам Манаев ей очень не нравился. Ее бесило, что Паша по-разному разговаривает с ней и с Манаевым и что, кажется, он Манаеву больше доверяет. После случая с машиной она посмотрела на Манаева другими глазами.
Во-первых, он держал ветеринарную клинику и сам лечил животных, что уже само по себе благородно, во-вторых, он был довольно симпатичным.
Чужие проблемы он воспринимал как свои. Если он решал помочь человеку, то как будто забывал о себе — занимался делами того человека и больше ничем. Это очень подкупало. Кроме того, Мельникова не могла точно этого объяснить, но когда Манаев приходил к ним в гости, в душе у нее наступало спокойствие. Ощущение стабильности. Вот рядом с ней муж и лучший друг ее мужа. Значит, все нормально, можно жить.
Кроме того, с недавнего времени Манаев стал проявлять к ней повышенный интерес. Взгляды, внимание, которое он ей оказывал, отдельные слова, сказанные как бы в шутку, — все это говорило о том, что скоро произойдет объяснение, а может, что-то случится и безо всякого объяснения.
Мельникова, чувствуя это, молодела, расправляла плечи. Собираясь на дачу к Манаеву, она была на взводе, даже муж заметил.
— …я, значит, медленно так пошел по этажу, — продолжал Манаев. — Слева от меня окна, одно за другим. А справа — двери классов. То есть этаж был кое-как освещен. Свет от луны попадал на двери, и что-то все-таки можно было разглядеть. Мне же, согласно уговору, нужно было дойти до самого конца этажа, где окон не было, где, собственно, и находился этот самый барельеф. Здание длинное. Идти довольно долго. А мне, разумеется, нехорошо. Я иду, а ноги подкашиваются. И вдруг вижу возле самого барельефа что-то в воздухе белое. Вроде бы дым. Но в форме человеческого тела.
Повитухин сделал удивленные глаза:
— Дым? А вы там не курили случаем?
Никто не обратил на шутку внимания. Все ждали продолжения рассказа. Манаев медлил. Мельникова не выдержала:
— А дальше?
— А что дальше? Я побежал так, что у меня воздух в ушах засвистел. Через несколько секунд на первом этаже был. Одноклассникам рассказал. У меня такое лицо, наверное, было, что все мне поверили.
— И Паша поверил?
— А ваш Паша, уважаемая Софья Борисовна, поверил мне в первую очередь.
Вообще-то Мельников и Манаева были на “ты”, но Манаев взял манеру называть ее на “вы”, да еще по имени и отчеству. Ему казалось это забавным, Мельниковой — нет.
— Ну, я не знаю, — сказала Анна Сергеевна Мурашко, любовница Повитухина. — Это, может быть, какие-то галлюцинации были?
— Нет, — ответил Манаев, глядя ей прямо в глаза. — Я это сам видел.
— Ну, тогда я не знаю. — Анна Сергеевна смутилась и заговорила о чем-то, не связанном с привидениями.
Мельниковой нужно было идти через неосвещенный участок в домик для гостей. Дорога петляла между деревьями и постройками. Мельникова была расстроена. Манаев просто махнул ей на прощанье рукой — и больше ничего.
Участок был огромный, и Софья Борисовна, кажется, в первый раз в жизни испугалась темноты. Белый силуэт из дыма мог выплыть из-за каждого дерева. Так ей казалось. Когда она обходила недостроенный вольер для собак, ей на плечо легла чья-то тяжелая рука. Это было так неожиданно и страшно, что Мельникова инстинктивно дернулась вперед, одновременно нанося удар локтем тому, кто ее напугал. Только потом она оглянулась. На дорожке стоял Манаев, улыбался и потирал пятерней подбородок.
— Прости. Я испугалась, думала, привидение.
— Это вы меня извините, Софья Борисовна. — Манаев даже поклонился. — У меня не было желания вас пугать.
— Ничего страшного, Станислав Семенович, — подхватила игру Мельникова.
— Хотел тебя проводить, но, видишь, не успел.
— Бывает.
В нескольких шагах от вольера стоял домик для гостей. Манаев и Мельникова прошли это расстояние вместе. Софья Борисовна так разволновалась, как не волновалась даже в романтическом возрасте. За спиной сжала руки в кулаки и попыталась дышать ровнее, чтобы не выдать себя.
— Я вот сейчас подумал знаешь, о чем? — Манаев сделал паузу. — Что не было там, в школе, никакого привидения. Мне показалось просто.
Они стояли друг напротив друга.
— Жаль.
— Что жаль?
— Что его не было. — Мельникова смотрела на Манаева. Она ждала. Но ничего не случилось.
— Спокойной ночи, — сказал Манаев, повернулся и направился к себе.
— Спокойной ночи.
Мельникова вошла в домик, закрыла за собой дверь, но дальше не двинулась, остановилась в прихожей. Там она крепко зажмурилась от досады и стыда. Затем резко открыла глаза. Стояла и вглядывалась в темноту, пока не стала различать предметы, освещенные слабым лунным светом.
В ТРАПЕЗНОЙ
Перед постом в трапезной жарили знаменитые рыбные котлеты. Одинаковой формы, румяные, их складывали на противень. Основную работу выполняла матушка Марьяна.
Женщина по прозвищу Англичанка была на подхвате. Готовить она не умела, но картошку чистила хорошо.
Храм был небольшой. Принимали пищу там же, где готовили. Эта комната в пристройке и называлась трапезной.
Англичанка изредка подходила к плите, свысока смотрела на то, что делает матушка Марьяна.
— Что, моя милая? — спрашивала Марьяна.
Но Англичанка не удостаивала ее ответом, поправляла очки и, поджав губы, возвращалась на свое место нарезать хлеб.
Храм восстанавливали в основном добровольцы. Работали они неважно, медленно, но очень гордились тем, что делают это ради веры. Добровольцы носили бороды, громко говорили и обращались друг к другу не иначе как “отец” и троекратно целовались при встрече.
Одним из добровольцев был Воскобович — бывший студент-философ из Киева. За свою недолгую жизнь он успел побывать сатанистом, буддистом, свидетелем Иеговы, стоиком-любителем и еще много кем.
Воскобовича привела в церковь сестра. Привела, когда поняла, что у родного брата скоро ум за разум зайдет. В двадцать пять лет его голова была совершенно седой. Глаза безумными. А то, что творилось в голове, не поддается описанию. Все там смешалось и перепуталось. Простые вещи казались ему невероятно сложными, а сложные — очень простыми.
Воскобович постучал по дверной коробке. Двери в трапезной не было.
— Входи, сыночек, входи, — сказала матушка Марьяна. — Чаю захотел? — опередила она Воскобовича.
Тот долго думал, глядя в пол, а потом ответил:
— Да.
— Налей чайку мальчику, — попросила Марьяна.
Англичанка, выражая недовольство всей фигурой, занялась приготовлением чая.
Воскобович сел в углу, прижимая к себе стопку книг в твердых переплетах, — жития и письма святых.
— Я книжки взял почитать, — сказал он, глядя в пол.
— Может, не надо тебе читать-то, хватит уже? — отозвалась Англичанка. — Не дай Бог, хуже станет.
— Скушай лучше котлетку, сынок, — сказала Марьяна.
