Окрестные жители более или менее представляли себе, что за публика проживает в этих трех домах. Однажды жаркой летней ночью Зина Гольберг, в девичестве Еремеева (муж ее Анатолий об эту пору был, разумеется, в поле), услышала где-то невдалеке под окнами шум некоей суматохи, сопровождаемой сдавленными женскими писками. Ей достаточно было высунуться в окно и крикнуть: “Беги, парень! У него пистолет!” — чтобы тут же услышать топот удирающего приставалы и радостные всхлипывания освобожденной приставаемой.
Помбур
Однокашник приехал на производственную практику, оформил в УБР положенные бумаги, получил должность помбура, к вечеру добрался вахтовой машиной на буровую, предстал пред светлые очи бурмастера (см.), был назначен в вечернюю смену — с четырех дня до двенадцати ночи — и поселен на пустующее место в балок. Соседняя койка тоже пустовала — как выяснилось позже, занимавший ее помбур работал в ночную. Однокашник повалился на свою кровать и уснул как убитый.
Утром его разбудил шум, неприятно диссонировавший с усыпительным ревом танковых дизелей, доносившимся от буровой.
Громадный чумазый человек с матюками шарил в тумбочке.
Достав из нее бутылку водки и половину черного, человек взглянул на вытаращившего глаза однокашника и хмуро спросил:
— Завтракать будешь?
Однокашник в ужасе замотал головой.
— Ну, не знаю, — несколько разочарованно протянул помбур. — Перед тобой был студент — тот завтракал...
Вообще говоря, бурение скважин — это тяжелая работа, связанная с использованием очень тяжелых предметов, инструментов и механизмов. На буровой все так. Если бурильный стол — так семь тонн весом. Если двигатель — то танковый дизель, точнее — сдвоенный, а то и счетверенный. Таким двигателем Землю можно с места своротить, была бы точка опоры. Если труба — то бурильная труба (БТ) или, не дай бог, утяжеленная бурильная труба (УБТ). И скручены они в свечи по три штуки и стоят почти вертикально на полстаметровой вышке, и страшно подумать, что будет, если хоть одна оттуда сверзится. И железка элеватора — восемьдесят килограммов, и каждую минуту помбур должен ее то открыть, то закрыть.
Поэтому руки у помбура — как у нормального человека ноги, ноги — как у слона, а единственный инструмент (из мелких), который он признает, — это кувалда. Желательно пуда на полтора. Все прочие помбур презрительно величает “молоточками”.
Кувалду помбур использует всегда эффективно, но не всегда разумно. Однажды мы приехали на каротаж (см.), и, как это всегда бывает, буровая почему-то оказалась не готова. Я стоял невдалеке от мостков, наблюдая, как два помбура сгружают с грузовика-трубовоза обсадные трубы.
Первый захлестнул их пучок стальным тросом. Второй стал управлять электротельфером. Когда пучок повис, его повернуло. Канат тельфера закрутился. Дело стало.
Первый помбур стоял под пучком труб и, задрав голову, недовольно смотрел на крюк и перекрутившийся трос. Второй с пультом в руках недовольно смотрел на первого.
— Тра-та-та-та-та? — энергично спросил первый.
— Тра-та-та-та-та! — так же энергично ответил второй.
На мой взгляд, им нужно было повернуть пучок, что казалось не столь уж трудным делом, и тогда процесс разгрузки мог бы развиваться дальше. Однако вместо этого второй помбур отложил пульт крана и взял кувалду. Схватился левой рукой за трос и взобрался на пучок. Размахнулся и жахнул по канатному блоку.
Канатный блок брызнул осколками дюраля и развалился.
Трубы, испытывавшие напряжение стягивавшего их троса, мгновенно расправились и стали медленно падать на первого помбура. Вместе с трубами на первого помбура медленно падал и второй помбур — с кувалдой в руке и несколько озадаченным выражением багрового лица.
Первый помбур стоял неподвижно, а трубы, облетая его по сложным траекториям, с оглушающим грохотом, лязганьем и звоном рушились на стонущие подмостья.
Ни одна из них не задела первого помбура. И второй помбур тоже его не задел. И сам приземлился благополучно.
Все успокоилось и затихло. Только у водителя трубовоза, выглядывавшего из кабины, было совершенно белое лицо.
— Тра-та-та-та-та! — возмущенно сказал первый помбур.
— Тра-та-та-та-та!.. — ответил второй, махнув левой рукой.
В правой-то у него, понятное дело, была кувалда...
Попутчики
Я следовал пароходом из Николаевска-на-Амуре в Хабаровск. Моим соседом по каюте оказался один милейший патанатом. Он увлекательно рассказывал о своих бесчисленных любовных приключениях, на мой взгляд, весьма рискованных в силу нечеловеческой бдительности его ревнивой жены. Потом принялся давать подробные наставления, как мне вести себя по его прибытии в Комсомольск-на-Амуре. Его должны были встречать несколько женщин, не считая законной супруги, каждой из которых он вез небольшой подарок. При подходе к причалу патанатом высмотрел их и показал мне. Когда подали сходни, он бросился в объятия благоверной — блондинки гренадерского роста с добавочной башней на голове, — а я конфиденциально сновал в толпе, спеша, пока не отвалил пароход, раздать тайным возлюбленным платки и коробочки.
На следующей пристани в каюту деликатно постучал худощавый человек лет тридцати — с чемоданом, усиками и кульком семечек. Чемодан он сунул на багажную полку, семечками радушно угостил меня, а усы унес назад на палубу, предварительно пригласив с собой выпить пива и получив вежливый отказ, — пива я уже от пуза напился с патанатомом.
Я дремал, когда дверь с треском распахнулась и на пороге снова вырос мой новый попутчик. Он раздувал мокрые усы и сверлил горящим взглядом.
— Встать! — заорал он. — Я из угро!
Должно быть, имелся в виду уголовный розыск.
— Ты что, спятил? — спросил я оторопело, еще не подозревая, насколько близок к истине.
— Вста-а-а-ать! — надрывался он, шатаясь и брызжа слюной. — В химии сгною!
Я встал и вытолкнул его в коридор, что потребовало совсем небольших усилий.
Забравшись на свою полку, я с тревогой ожидал немедленного продолжения. Однако до того момента, когда послышался деликатный стук, прошло никак не меньше четверти часа. Дверь мягко отворилась. Войдя, он приветливо улыбнулся и положил кепочку на столик. Мы поговорили о всяких пустяках, и я никак не мог поверить, что это тот же самый человек, что совсем недавно брызгал слюной и матерился.
— Ну что, пойти пивка, что ли, выпить, — задумчиво сказал он, когда беседа себя исчерпала.
— Не знаю, — протянул я, всерьез раздумывая, не отсоветовать ли ему это.
Через пятнадцать минут дверь открылась так, что из верхней петли вылетел шуруп.
— А, падла! — зловеще процедил попутчик, качаясь на пороге. — Лежишь?! А я за тебя в болотах тлеть буду?! С-с-сволочь! Семечки лузгаешь! А ты их покупал?!
Он схватил меня за ногу и стал тянуть.
— Документы! — хрипел он при этом. — Д-д-д-документы!!
Дверь была раскрыта. Вылетая после моего пинка, он совершенно не пострадал.
Прошло совсем немного времени, и этот сумасшедший, аккуратно постучав, опять возник на пороге каюты.
— Не желаете? — с улыбкой спросил он, протягивая мне коржик.
Я в ужасе отказался.
— Ну ничего, — сказал он, откусывая от второго. — Я оставлю, вы потом съедите. Дорога-то долгая.
Неторопливо жуя, он рассказал забавную историю о своем начальнике, попавшем под денежный начет. Глаза чуть блестели. Он был причесан, умыт, тих, вежлив, говорил о техникуме, о девушке Варе, о сложностях жизни, в которой никак не найти верной дороги без соответствующего образования, и по его серым глазам, которыми он грустно следил за хлюпающими в борт волнами, я понимал, что он ни в чем передо мной не виноват, потому что ничего про себя не помнит.
Короче говоря, это были доктор Джекиль и мистер Хайд в одном лице и в чистом, не замутненном литературой виде.
— Тут неплохое пиво, — сообщил он, смахивая крошки с усов. — Не выпить ли нам по бутылочке?
— Я не буду, — твердо сказал я. — Может, и вам не стоит?
— Да что там! — удивился он. — Время-то детское.
Когда он удалился, я поспешно собрал вещички, кинулся к стюарду, дал ему десять рублей и через пять минут уже запер дверь одноместной каюты.
