аккумулятор.
Будка на наблюдательной вышке оказалась запертой, а ее хозяин бесследно исчез. Я не был настроен на то, чтобы ждать его появления, но оставить гостинцы на вышке и уехать домой я тоже не мог – жаль было креветок, которые на жаре превратились бы в кашу. Я воспользовался радиостанцией, но на запрос Лом не ответил. Либо он был где-то далеко, вне зоны радиоволны, либо пребывал в состоянии крепкого подпития.
Некоторое время я терпеливо ждал, глядя на необыкновенно отчетливую линию горизонта, по которой, как по нити, ползли корабли. Поверхность моря, казалось, была сшита из лоскутов ткани с разными оттенками синего: от прозрачно-голубого до аквамаринового. Так всегда бывало, когда сильный дневной бриз пригонял к берегам холодную воду, вытесняя ею теплую, и за сутки температура моря у берега падала на десять-пятнадцать градусов.
Когда у меня не осталось никаких сил бесцельно стоять на наблюдательной вышке, я спустился к машине и поехал домой с твердым намерением вернуться сюда утром, но уже без пива и креветок, и задать спасателю хорошую трепку. Едва я вырулил на парковую улочку нижнего яруса, как заметил под цветными зонтами открытой дешевой пивнухи маленького человека в серой водолазке и зачесанными наверх слипшимися волосами.
Я вышел из машины и стал пробираться между липких и смердящих рыбой столиков, облепленных пьянчужками, как мухами, стараясь не задевать выпяченных задов. Немногословный Серега, устало помахивая своими длинными ресницами, держал над головой покачивающийся перст, а его хмельные друзья слушали молчание и пялились в стаканы.
Серега долго не мог узнать меня. Один его глаз смотрел на меня, а другой – на соседний столик. Ресницы покачивались, как крылья чайки, попавшей в восходящий поток.
– Лом где? – спросил я его.
До Сереги все доходило очень медленно, словно мы общались через ленивого и малограмотного переводчика. Он выслушал мой вопрос и тотчас усмехнулся, но я понял, что усмешка была реакцией не на вопрос, а на мое появление. Серега дал знать, что вспомнил меня и рад встрече. По мере всасывания вопроса в мозг, палец Сереги опускался все ниже, пока не скрылся в засаленном кармане.
– Кто? – невнятно переспросил он. – Кого ты назвал?
Я терпеливо повторил. На пьяных нельзя обижаться, их чистые, светлые помыслы и поступки почему-то воспринимаются трезвым человеком неадекватно.
Процесс обработки информации был мучительно долгим, как в компьютере устаревшей модели. Опасаясь, как бы мой новый приятель не "завис", я легонько стукнул его в плечо. И тут вдруг лицо Сереги искривилось, будто он выпил ацетона.
– Помер Лом, – ответил он на выдохе, будто я стукнул его кулаком в живот.
– Что? – не понял я и посмотрел на ближайшее окружение Сереги в надежде, что оно поможет мне расшифровать слова. Но окружение было еще более немногословным, чем Серега, и на наш разговор не реагировало вообще.
– Помер Лом, – повторил Серега и попытался задрать палец кверху.
Он не сопротивлялся, когда я, схватив за обвислый воротник "водолазки", потащил его к двери посудомоечной, куда пожилая официантка вносила подносы с бокалами, и лишь завыл дурным голосом из раковины, наполненной холодной водой, куда я окунул его голову. Длинные мокрые пряди налипли Сереге на лицо, и он ослепший, несчастный, покорно валился в ту сторону, куда я его толкал.
Он повалился на выжженную траву у живой изгороди из кустов боярышника и, встав на четвереньки, стал трясти головой и стучать зубами. Я ждал, когда он хоть немного протрезвеет и начнет соображать. Я молил бога, чтобы Серега поднял на меня осмысленный взгляд и произнес: "Прости, что ляпнул тебе глупость. Жив-здоров Лом, в вытрезвителе отсыпается".
Но он, хлопая мокрыми ресницами, словно плакал в три ручья, пробормотал:
– Не виноват я… Отнюдь… Я спал, я думал, он трезвый в воду полез…
Горький пьяница вынес приговор человеку, в чью смерть я не хотел поверить.
* * *
Странно, что Чегизов узнал меня – у меня был такой голос, словно в горле застряла рыбная кость.
– А, это ты! – ответил он. – Так и думал, что ты позвонишь. Просто беда с твоим спасателем. А я уже себя боюсь. Главный говорит: как Чегизов начинает репортажить, так народ топится, как котята по весне.
– Ты знаешь подробности?
– Не знал бы, так какого лешего в газете делал?.. Было так: Ломов, полагая, что в ледяную воду никто не полезет, устроил себе выходной и намассандрился с собутыльником. Они оба уснули в будке. Потом, видимо, у спасателя начались глюки: ему показалось, что кто-то с моря кричит, на помощь зовет. В дурной голове чувство долга обострено, рубаху на груди – хрясь! – и полез в воду. Его дружок через час просыпается – пусто в будке. Глянул на море и увидел, как мертвого Ломова волны в прибое песочат. Сердце от холодной воды застопорилось. Вызвал милицию. Приехала "скорая", но вывозить отказалась. Полчаса труповозку ждали.
– Это тебе Серега рассказал? Философ?
– Ну, да! – принял сравнение журналист. – Философ! Все палец в потолок направлял и умное лицо делал. А потом плакать начал… Алло! Слушаешь?
– Да.
– Ну ты прямо совсем духом упал! Не принимай близко к сердцу! Никто ж не виноват, что человек допился до ручки! Ему надо было вовремя на тормоза надавить.
– Нет, – произнес я, – не то. Все не то. В море действительно кричал человек и звал на помощь.
– Как ты сказал?
– Будь осторожен, – посоветовал я. – Возьми отпуск и умотай куда-нибудь далеко.
– На отпуск надо сначала загривенить, – со вздохом ответил журналист. – У меня такие карманы, что можно грибы собирать, не высовывая рук.
– Дать тебе в долг?
– Не, браток, спасибо. Никогда не брал. Придерживаюсь принципа самодостаточности.
Вот это поработал детективом! – уничижающе подумал я, отключая телефон. Сам вконец запутался, да еще и человека подтолкнул к могиле. Самоуверенный болван! Думал все одним махом разрешить. Шашку наголо и вперед в атаку. Жалко спасателя, ох, как жалко!
Я представил, как шатаясь и срывая на ходу рубашку, к морю подбегает тщедушный мужик, торопится, суетится, заходит в волны и прижимает к груди руки от нестерпимого холода. Он что-то бормочет, потом кричит,
