службе у Паскаля не получал жалованья, но он не получал бы его и слугой флотского офицера. Денежное довольствие на содержание слуг выдавалось офицерам, но не самим слугам. В судовых платежных ведомостях не отражено никаких различий между Эквиано и Бейкером, хотя на борту корабля, где Эквиано числился слугой капитана, а Бейкер – лейтенанта, первый имел, вероятно, более высокий социальный статус. К концу 1762 года он достиг звания рядового матроса, тогда как Бейкер, умерший несколькими годами ранее примерно в этом возрасте, к тому времени еще оставался в услужении капитана (лейтенанта).
Связь Эквиано с Бейкером явилась прообразом отношений, которые будут складываться у него на военных кораблях. Жизнь его протекала в «маленьком мире» (106) военно-морского флота, где, перефразируя Мартина Лютера Кинга мл., личные качества значили больше, чем цвет кожи.[127] Ни разу в подробном повествовании о флотском опыте он не выставляет себя жертвой того, что мы назвали бы сегодня расовыми предрассудками. Замкнутый деревянный мирок британского королевского флота и торговых кораблей представляется почти утопическим микрокосмом, альтернативным зараженному рабством большому миру. Его воспоминания о событиях и обстоятельствах тридцатилетней давности потому так замечательно точны и подробны, что в своем морском опыте он видел эталон отношений между европейцами и африканцами. Условия морской жизни позволили преодолеть ограничения того, что мы зовем расой.
В эти проведенные с Паскалем годы Эквиано не часто приходилось вспоминать о своей внешности и о прошлом, и всякий раз всё с меньшим ощущением неловкости и чужеродности. Уже в начале 1755 года он стремительно перенимает английские нормы поведения и внешнего вида:
Теперь, оказавшись среди людей, не украшавших лиц шрамами, как принято у некоторых африканских народов, среди которых мне довелось пожить, я был очень доволен тем, что в бытность там не позволил разукрасить себя сходным образом.
По прибытии на Гернси хозяин поместил меня у одного из своих помощников, жившего там с женой и всем семейством, где я получил стол и приют. Несколько месяцев спустя он уехал в Англию, оставив нас с Диком на попечение этого помощника. У него была маленькая дочка пяти или шести лет, с которой я часто играл. Нередко я замечал, что когда мать умывала ей лицо, оно розовело, когда же мыла мое, такого не происходило. Много раз пробовал я мыть его сам в надежде, что оно станет такого же цвета, как у моей маленькой подруги по играм (Мэри), но всё без толку, и теперь разница в нашей внешности начинала меня угнетать. Женщина эта относилась ко мне с большой теплотой и заботой и обучала тому же, что и собственного ребенка, и во всем прочем обращалась со мной точно так же. (100)
Взрослые воспитатели и их дети очень скоро начали заменять для Эквиано семью, от которой он, по его словам, был оторван в Африке. С течением времени «такая жизнь нравилась мне все больше. Хозяин обращался со мной наилучшим образом, и мои привязанность и благодарность не ослабевали. Много повидав на море, я стал чужд всякой боязни и в этом, по крайней мере, стал почти англичанином» (115). Обретя новую семью, он не слишком опечалился, обманувшись в 1759 году в надежде воссоединиться с сестрой:
Томас Роулендсон. Грог на борту (1785).
Mary Evans Picture Library
Обратите внимание на черного и белого мальчиков слева, разглядывающих «Путешествие Байрона»[128]. В море матросы уживались вполне мирно невзирая на расу.
Не раз во время прогулок по берегу я рассказывал кое-кому историю нашего с сестрой похищения и разлуки, о которых писал выше, и часто поминал о беспокойстве за ее судьбу и о тоске из-за невозможности свидеться. Как-то раз один человек, услыхав рассказ, сказал, что знает, где моя сестра, и может отвести, если я соглашусь последовать за ним. Как ни невероятно это прозвучало, но сердце у меня подпрыгнуло от радости, и я сразу поверил и согласился пойти с ним. И верно, он привел меня к чернокожей женщине, до того походившей на мою сестру, что в первый момент я и правда подумал, что это она. Но заблуждение быстро рассеялось, и, побеседовав с ней, я узнал, что она принадлежит совсем другому народу. (118)
Уже в следующем абзаце Эквиано повествует о куда менее сдержанной реакции на утрату «милого товарища Дика»:
Пока мы стояли здесь, из Леванта пришел Preston, и хозяин сказал, что я смогу повидать старого приятеля Дика, оставшегося на корабле, когда тот ушел в Турцию. Новость меня ужасно обрадовала, и я не мог дождаться минуты, когда обниму Дика, так что едва капитан Preston появился у нас, я бросился спросить о своем друге. Но с невыразимой печалью узнал я от команды шлюпки, что милый юноша умер! и что они доставили сундук его и прочие вещи моему хозяину. Вещи он потом отдал мне, и я хранил их в память о товарище, которого любил и о котором горевал, как о брате. (118)
Через два года на острове Уайт с Эквиано произошел «незначительный случай», по-видимому поразивший напоминанием о цвете его кожи и происхождении:
Там со мной произошел один пустяковый случай, который, однако, меня немало порадовал. Как-то я шел через луг, принадлежавший джентльмену, у которого имелся черный мальчик примерно моего возраста. Заметив меня из хозяйского дома, мальчик был так поражен видом своего соплеменника, что стремглав кинулся навстречу. Не зная, что у него на уме, я посторонился, но он подбежал и ухватился за меня, будто я был ему братом, хотя мы никогда прежде не встречались. Мы немного побеседовали, и он отвел меня в хозяйский дом, где я был очень тепло принят. С этим милым мальчиком мы часто виделись и хорошо проводили время примерно до марта 1761 года, пока наш корабль не получил приказ снаряжаться для новой экспедиции. (129)
Детская память Эквиано сохранила лишь единичные случаи, когда проявлялась разница в цвете кожи между ним и окружающими европейцами, и все они имели место лишь на берегу. В море искусственно установленные расовые барьеры оказались бы губительны и для белых, и для черных. Опыт Эквиано являет множество примеров того, какими возможностями располагал человек африканского происхождения в королевском флоте, где цвет кожи вообще нигде не регистрировался. Например, список личного состава, где указывались должность или звание и занятие каждого члена экипажа, никак не отражал того, что мы называем расовой или этнической принадлежностью, умалчивал он и о том, был ли человек свободным или рабом. Отметки подобного рода отсутствовали и в платежных ведомостях, возможно потому, что, как заметил один историк, «на флоте в целом и
