в Адмиралтействе в частности были склонны полагать военный корабль частичкой британской территории, на которой рабство было неприемлемо»[129]. Позиция Адмиралтейства в отношении рабства в Англии, распространявшаяся и на флот, на десятилетия опередила решение, вынесенное в 1772 году графом Мэнсфилдом, главным судьей Королевской скамьи, постановившим, что привезенных в Англию рабов нельзя на законном основании принудительно возвращать в колонии. Флотская практика шла впереди законов восемнадцатого века. Случай Эквиано был типичен, и, не знай мы из других источников о его африканском происхождении, нам не удалось бы заключить этого из записей о прохождении им службы в королевском флоте с 1755 по 1762 годы, вполне обычной для многих белых и черных моряков, впервые попавших в море мальчиками или необученными матросами. Необученный матрос мог накопить достаточный опыт для производства в рядовые матросы. Мальчик мог поставить себе целью сделаться офицером на комиссии или уорент-офицером, влившись в более чем восьмидесятипятитысячный коллектив «крупнейшей корпорации Западного мира того времени»[130]. Черные и белые моряки одного звания питались одной и той же пищей, носили одинаковую одежду, жили в одних помещениях, получали то же жалованье, льготы и заботу о здоровье, выполняли те же обязанности и имели равные возможности для продвижения.
Проведенное с Паскалем время не было идиллическим. Эквиано наблюдал и переживал и хорошие, и дурные проявления флотской жизни. В 1759 году «В Гибралтаре я видел солдата, повешенного на молу за ноги. Я нашел это странным, так как в Лондоне видал повешенного за шею. А в другой раз наблюдал, как шлюпки с военных кораблей притащили к берегу на решетчатой крышке штурмана с фрегата, после чего его уволили с флота. Как я понял, это был знак бесчестия за трусость. На том же корабле одного матроса повесили на ноке рея». Каждый из подобных случаев демонстрировал, как угрозой публичного бесчестья достигалась дисциплина в армии и на флоте. В примечании Эквиано добавляет, что повешенный за ноги солдат «утонул, пытаясь дезертировать» (119).
В начале 1757 года Эквиано слег с профессиональным недомоганием – болезненным опуханием ног и рук вследствие воспаления кожи под воздействием сырого холодного воздуха, что нередко случалось на кораблях в зимнее время. Он беспокоился, что болезнь надолго отсрочит возможность побывать в «Лондоне, месте, которое я давно мечтал увидеть» (103). Его желание было понятно. Большой Лондон в те времена являлся крупнейшим и значительнейшим городом западного полушария. Это была культурная, экономическая и политическая столица трансатлантической Британской империи. Хотя до официальных переписей, которые в Соединенных Штатах начали проводить раз в десятилетие с 1790 года, а в Британии – с 1801, численность англо-американского населения можно подсчитать лишь приблизительно, первенство Лондона по числу жителей не подлежит сомнению.
Лондон в восемнадцатом веке
Составляя в середине восемнадцатого века около 675 тысяч, это число к первой переписи выросло до 900 тысяч. Ближайший по размеру европейский город, Париж, насчитывал в 1750 году около 500 тысяч, а население любого из следующих по величине английских городов – Манчестера, Ливерпуля и Бирмингема – составляло меньше 10 процентов от лондонского. На протяжении многих поколений Лондон уподобляли непомерно разросшейся голове на теле Англии. Между 1750 и 1801 годами он давал кров населению, превышавшему десятую долю от числа жителей Англии и Уэльса вместе взятых, выросшего за этот период с шести до почти девяти миллионов. В одном авторитетном источнике было подсчитано, что по крайней мере часть своей жизни провел в Лондоне более чем каждый шестой житель Англии восемнадцатого века.[131] Подавляющая их часть проживала в Большом, или внешнем, Лондоне. Население лондонского Сити, «города в пределах стен», в конце восемнадцатого века составляло около семидесяти тысяч относительно преуспевающих жителей, обитавших на площади в одну квадратную милю. Название «Сити» до сих пор носит небольшой район, ограниченный Темзой на юге, Тауэром на востоке, зданиями судебных инн[132] на западе и Лондонской стеной (примерно соответствующей современному Барбикану) на севере. Основная часть Большого Лондона входила в окружавшее лондонский Сити графство Мидлсекс. Располагая собственным лордом-мэром и местным правительством, Сити представлял собой финансовый и коммерческий центр Большого Лондона; Вестминстер же являлся административным центром Великобритании. Сэмюэл Джонсон был не единственным англичанином, полагавшим, что «если человек устал от Лондона, он устал от жизни; ведь в Лондоне есть все, что может предоставить жизнь»[133].
Впервые попав в Лондон, Эквиано не продвинулся дальше перекрестка Гайд-Парк-Корнер, располагавшегося в деревне Найтсбридж на западной окраине Вестминстера. Большую часть времени между январем и ноябрем 1757 года он провел в больнице: «У меня так распухли ноги от переохлаждения, что я не мог стоять в течение нескольких месяцев и меня пришлось поместить в больницу Святого Георгия. Там состояние мое настолько ухудшилось, что доктора несколько раз собирались отнять левую ногу, опасаясь гангрены, но я всякий раз говорил, что скорее умру, чем пойду на это; к счастью (благодарение Господу) я выздоровел без операции. Пробыв там несколько недель и не успев еще оправиться, я подхватил оспу, так что снова оказался взаперти и теперь ощущал себя особенно несчастным. Однако вскоре я окончательно излечился» (104).
Одной из возможностей, которые флот предоставлял Эквиано и любому другому на этой службе, было образование – как формальное, так и практическое. Почти в любом опыте, каким бы опасным или обескураживающим он ни был, Эквиано искал шанс чему-либо научиться. Повествуя о своей жизни, он отмечает переход из мира магии в мир науки. С тех пор, как он, по его словам, был похищен и продан в рабство, европейский мир, в который он окунулся, оставлял его «в изумлении», «безмерно удивленным», «часто сильно удивленным»[134], «[уверившимся], в том, что попал в мир злых духов, которые намерены убить меня», «приведенным в изумление», убежденным, «что это было не иначе, как какое-то колдовство» и «еще больше удивленным». Даже посреди рассказа об ужасах Срединного перехода он совершенно неожиданно отвлекается от описания отхожих мест, чтобы поведать об изумлении, вызванном явлениями природы или инструментом для определения широты путем измерения высоты солнца или звезд над горизонтом:
Не раз мы бывали близки к тому, чтобы погибнуть от удушья, много дней кряду не имея доступа к свежему воздуху. Духота наряду со смрадом из отхожих мест унесла немало жизней.
Во время плавания я впервые встретил удивительных летучих рыб: они часто перелетали через судно, и многие падали на палубу. Я также впервые увидел, как пользуются квадрантом; не раз я с любопытством смотрел, как моряки совершают наблюдения через него, и не мог понять, что это все означает. Они, наконец,
