Подумал-подумал Автор и решил все оставить как есть.
Уж если у Шихина сорвались эти слова с языка, значит, так надо. У нас тоже иногда выскакивают слова — злые и вежливые, трепетные и искренние... Мы потом, конечно, страдаем и маемся, но ведь сказанного не вернешь. Случается так, душевно кому-то посочувствуешь, такие утешения подвернутся, так проникнешься чьей-то бедой, что потом от стыда и неловкости хоть сквозь землю проваливайся. Будто выдал себя в чем-то непристойном. Пусть и у Шихина сорвутся такие слова, пусть. А то взяли манеру — всему найди объяснение, всему найди обоснование... В жизни так не бывает. В жизни такая сумятица и бестолковщина, что иногда диву даешься, как только умудряемся сквозь будни продираться, дом находить, своих узнавать.
И еще... Слова могут сорваться случайно, но сами по себе они случайными быть не могут, за ними всегда что-то стоит, за ними наша жизнь, о которой никто ни черта не знает, о сущности которой мы можем только догадываться.
И потом — разве не бываем мы убиты, когда рушатся наши надежды, когда любовь на наших глазах превращается в что-то другое, хотя и очень на нее похожее, когда друг, вроде того же Васьки-стукача, пишет донос и самые заветные твои слова излагает пером усердным и озабоченным? А ничего, живем, посвистываем.
— А тебе не кажется, что бороться за правое дело с помощью подметных писем... мм... не совсем пристойно? — спросил Ошеверов. — Только не подумай, что я тебя осуждаю, нет, как я могу осуждать... Мне просто интересно.
— Нет, не кажется. Когда борешься, все средства хороши, если они, конечно, не обесценивают цель, — Вовушка впервые в упор посмотрел на Ошеверова. — Не знаю, приходилось ли тебе с кем-нибудь или с чем-нибудь схватываться всерьез... Кроме кривоногого майора, — это был удар под дых, однако Ошеверов сам напросился. — Но если тебя интересуют мои нравственные устои, могу сказать... Будь возможность запустить в него кирпичом, не рискуя при этом собственной головой, я бы...
— Зная, что у него жена, дети?
— Да. Зная, что у него больная жена, глупые дети, голодные внуки, убогие племянники, я бы опустил на его череп кирпич, булыжник, обрезок трубы... У нас повысили пенсии сиротам, многодетным матерям, инвалидам с детства — дурным, кривым, неудачно родившимся... Не помрут. Выживут. Выбор оружия диктуют условия. Я не могу выступить против него открыто — мне попросту сломают хребет.
— В прямом смысле слова? — уточнил Шихин.
— И в прямом ломали, — ответил Вовушка, улыбаясь, но на этот раз не было в его улыбке стеснительности, просьбы простить за невежество. Так улыбается хирург во время операции, водитель на крутом вираже, дрессировщик, уламывающий строптивого тигра.
— Но письмо можно и подписать.
— Подписанное письмо — это мнение одного человека, со своими недостатками, расчетами, может быть, даже корыстными. Анонимка как бы свыше. Ее автор неизвестен и потому неуязвим. У нас ведь как принято — чуть человек высунется, подставится, чуть из траншеи приподнимется, сразу по нему огонь. Кто такой? Чем дышит? С кем живет? И никого не волнует — о чем, собственно, он написал, что растревожило душу его, что смутило разум его... Анонимка сильнее, — повторил Вовушка. — У анонимки есть важное преимущество — она бьет человека в самое уязвимое место, даже в то, о котором не знаешь. Я, к примеру, пишу, что этот человек ворует, но начальник, получивший анонимку, прекрасно знает, что моя жертва еще и блудит, подделывает подписи, берет взятки, носит чужие ордена, слушает но ночам зарубежные голоса, а нашим родным голосам доверяет не слишком... То есть анонимка — это самонаводящаяся ракета с разделяющимися боеголовками.
— А на друзей не приходилось доносы писать? — невинно спросил Ошеверов.
Но Вовушка только усмехнулся его коварству.
— Анонимка и донос — вещи разные, — сказал он. — Тебе объяснить их различие?
— Если не трудно.
— Пожалуйста. Доносом можно обвинить человека в государственной измене. Но когда ты вскрываешь перед общественностью супружескую измену — это анонимка. Называя мое письмо доносом, ты пытаешься меня обидеть. Разумом своим ты еще не постиг разницы, однако нюх твой собачий, обостренный салехардскими морозами, нутро твое, подсознание эту работу уже проделали. Отвечаю — доносов не писал. И на самого злого врага ненапишу. За доносами кровь. Кровь миллионов, если угодно. Как пишут в газетах — лучших сынов и дочерей.
— А за анонимками?
— А! — Вовушка махнул рукой. — Семейные, служебные неприятности.
— Значит, на друзей не писал? — повторил вопрос Ошеверов.
— Тебя, Илья, заклинило на самом слове. Если анонимка, значит, ужас, позор! Все проще. Анонимки пишутся и для пользы дела, и не так уж редко... Например, я обвиняю человека в чем-то несусветном. Его проверяют — не крал ли слонов на складе, не использует ли крокодилов в корыстных целях, не предавался ли бесстыдству с Софи Лорен... Убеждаются — чист. И к человеку даже симпатия возникает как к невинно оклеветанному людьми злыми и завистливыми. И он начинает набирать очки. Ребята, вы упускаете самое существенное. Анонимки — это продолжение наших достоинств и наших недостатков. Они получили потрясающее развитие, обрели популярность и массовость в пашей стране не случайно. Их породили формы общественной жизни, в которых мы обитаем. Если выступаю за начальника — ссорюсь с коллективом, выступаю за коллектив — навлекаю гнев начальства. И я молчу, чтобы, не дай Бог, не выдать своего мнения. Я вообще отказываюсь от вкусов и привязанностей, чтобы только не разоблачить себя. Штирлиц в ставке Гитлера — беспомощный кутенок по сравнению со мной. Я чаще рискую, прячусь и лукавлю из-за таких мелочей, которых он и не замечает! А вы? Вы живете иначе? Ни фига, ребята! У меня был случай — пришлось на самого себя... Вы слышите? На Сподгорятинского анонимку написал! И не потому, что пошалить захотелось, — для пользы дела!
— Боже! — Ошеверов был сражен. — В чем же ты обвинил себя?
— В плагиате, — Вовушка смущенно улыбнулся. — Когда я пробивал свою лазерную приставку к теодолиту, поначалу со мной даже разговаривать не хотели, дескать, не дано тебе что-то придумать. И штаны у тебя не такие, какие положены изобретателю, и стрижка диковатая, и фамилия какая-то уж больно простецкая. Не дано, и все тут. Да еще лазер! Впервые в мире! Хохотали до колик. Одному даже «скорую помощь» вызвали, но он и в машине все икал да порывался хохотнуть... Помер, бедняга. Не довезли до больницы.
— Как, номер? — не понял Ошеверов. — По-настоящему?
— Называй как хочешь. Что-то у него в организме оборвалось и... Клиническая смерть. А у них такой случай впервые, чтоб человек от смеха помирал... Пока искали обрыв, пока нашли, клиническая смерть и кончилась. Наступила... ну, уже всамделишная. Так и хоронили бедолагу с улыбкой на устах. Могильщики эти, гробокопатели или как их там... зарывать отказывались, он, говорят, живой, вначале чуть улыбался, а когда к яме поднесли — улыбка до ушей, зубы сверкают, сам розовый...
— Может, он и был живой? — усомнился Шихин.
— Какой там... Уж его, смехунчика нашего, так вскрывали, что живого места не осталось... Но копатели оказались правы, улыбка все шире становилась... Не исключено, что, когда зарыли, он там вообще в хохот ударился, опять корчи начались...
— И что же анонимка? — напомнил Ошеверов, уходя от жутковатого Вовушкиного рассказа.
— А что... Написал я на себя, написал все-таки, — горестно повторил Вовушка. — Дескать, спер Сподгорятинский замысел, что у этой приставки есть автор где-то в Англии, сама идея опубликована в каком-то очень научном журнале, прибор уже прошел испытания на японских островах, и даже более того, фирма «Сигимицу мамиеси» наладила промышленный выпуск приборов. Может, есть такая, может, ее и нету. Сам придумал. Вроде по-японски звучит, да? «Сигимицу мамиеси»! Мне нравится. Что началось! — Вовушка схватился за голову, закрыл глаза и завыл сквозь зубы. — Что началось! Вот когда развернулась деятельность, вот когда наши заработали по-настоящему. Перелистали сотни журналов, подшивки за десятки лет, списались с Академией наук, посылали запрос в Англию, вышли на японцев, так, дескать, и так, просим сообщить адрес фирмы «Сигимицу мамиеси», а когда им ответили, что такой нет, просветленно посмотрели друг на друга — все понятно, мол, военная фирма. Два года катавасия продолжалась! И все для того только, чтобы доказать: Сподгорятинский — вор. Урон народному хозяйству я нанес, конечно, немалый, — с некоторой удовлетворенностью сказал Вовушка. — Но зато было доказано, что нигде в мире такой приставки нет. Все комиссии были страшно огорчены. Представляете? Им бы, дуракам, радоваться, что парень невиданную штуковину придумал, а они беснуются и все прикидывают, куда бы еще написать, какой бы еще невиданный запрос учинить... Моя приставка, конечно, вернет народу потраченные деньги, но не скоро, ребята, не скоро, уж больно много сил и средств потребовала проверка. И что же вы хотите, чтобы при всем при этом я думал еще о какой-то нравственности? Митька, ты согласен со мной?
