и, пока был студентам, никакой общественной деятельностью не занимался.
А тот, у кого билась жилка общественной деятельности, искал выхода ей в какой-нибудь легальной работе. Ведь именно этому учили нас сломленные жизнью наши отцы. Мы знали стихотворение Некрасова Щедрину. Некрасов звал его вернуться на прежний путь:
На путь, где шагу мы не ступим
Без сделок с совестью своей,
Но где мы снисхожденье купим
Трудом у мыслящих людей[210].
Это считалось необходимостью. Иначе нельзя. Необходимость уступок и компромиссов нас не смущала, точно так же, как в былое время революционеров не пугала опасность. Так поступали и старшие. Это было время, когда Н. М. Астырев пошел в «волостные писаря», зная, на что он идет[211]. Тот же Астырев в книге своей рассказал о громадной пользе, которую народу принес становой пристав Бельский[212]. Самой одиозной реформой 1880-х годов было Положение о земских начальниках[213]. А я помню, как М. О. Гершензон меня старался уверить, что нет более полезного и почетного дела, как быть земским начальником. И в них действительно шли не одни «обуздатели», а и идейные люди, А. А. Чернолусский[214], С. Л. Толстой. Конечно, они не преуспели, но дело не в этом, а в том, что они на это пошли и что никто не клеймил этого как измену.
Люди более крайние принимали и решения более радикальные. 1880-е годы стали эпохой толстовства. Если религиозная проповедь Л. Толстого большинству была непонятна, то имело успех устройство «колоний». Это была попытка создать ячейку «идеального общества», но опять-таки в рамках существовавшего государства. Это мы принимали[215]. Все это были явления эпохи упадка, блуждания, индивидуальные попытки найти хотя бы для себя дорогу в пустыне, в которой все заблудились. Но сознание, что мы «в пустыне», нас не покидало. Оно было всеобщим. Мы не догадывались, что эта эпоха упадка доживает последние дни и что скоро придут и вера, и деятельность.
Эти настроения отражались в студенческой жизни этого времени.
Беспорядки 1887 года кончились нашей победой, потому что мы хотели немногого. Брызгалова удалили, и для умиротворения этого уже оказалось достаточно. Синявского не помиловали, но о нем скоро забыли. Требование «Долой новый устав» было фразой, которую всерьез не принимали. Еще до возобновления занятий я говорил об этом с Ключевским. Рассчитывая, что его слова дойдут до других, он мне доказывал, почему нельзя требовать этого. Устав 1884 года сочинялся многие годы; его нельзя просто взять да отменить; надо будет его пересматривать, а покуда это будет сделано, нас давно в университете не будет. Ключевский притворялся серьезным. Но он не предвидел, что в августе 1905 года по совету Д. Ф. Трепова именно так будет поступлено с Уставом 1884 года[216].
Когда через полтора месяца университет был снова открыт, уже без Брызгалова, студенты могли убедиться, что не только в рамках существовавшего строя, но даже в рамках Устава 1884 года жизнь фактически могла измениться. Студенты продолжали считаться «отдельными посетителями университета», всякая корпоративная деятельность по-прежнему им запрещалась. Но на деле все пошло по-иному.
Беспорядки нам показали, как студенчество плохо организовано, и как только гнет над ним был ослаблен, начался естественный процесс организации. Сверху ему не мешали. Землячеств не разрешили, но на них смотрели сквозь пальцы, и они расцвели. Создалось даже их объединение: Центральная касса. Позднее, когда она стала именоваться «Союзным советом», она изменила характер и сыграла в жизни университета заметную роль руководителя. Основалось землячество «Москвичей». В нем прежде надобности не ощущалось. Но на землячество мы уже стали смотреть не с точки зрения «самопомощи», а как на обязательный способ организации всего студенчества в целом. В качестве такового оно стало нужно. С несколькими товарищами мы его создали. Помню, как многие все-таки идти в него «сомневались».
Но земляческая среда для объединения была слишком громоздка. К ней присоединили другую; на старших курсах медицинского факультета существовал институт курсовых старост для распределения студентов на группы при практических занятиях в клиниках. Этот институт мы решили распространить повсеместно. Курсовые старосты выбирали из себя факультетских; из них составился некий центральный орган из четырех человек. Полушутя мы его называли высокопарным термином «Боевой организации». Так возник аппарат объединения студентов «по-аудиторно».
Стали восстанавливать и другие уничтоженные или придушенные учреждения; например столовую, под покровом «Общества вспомоществования нуждающимся студентам». Стали расти и множиться кружки саморазвития. Это не выходило за рамки студенческих интересов. Студенты оставались чужды политике и на провокацию к ней не поддавались. Охранное отделение было бы радо в нее студентов втянуть, но для этого и оно оказалось бессильным. «Политики» не было даже тогда, когда по внешности можно было бы ее заподозрить. Расскажу пример этого.
В 1889 году умер Н. Г. Чернышевский[217]. Он был из ссылки уже возвращен, жил в Саратове, не занимался политикой. Но его громкого имени всё еще боялись. Незадолго до его смерти в «Русской мысли» была напечатана его статья против дарвинизма, за подписью Старый трансформист[218]. Все знали, кто автор, но имени его называть позволено не было. Молодое поколение Чернышевского уже не читало. Но его не забыли. Тогда даже в учебнике русской истории Иловайского был помещен пренебрежительный отзыв о его романе «Что делать»[219]. А в студенческой песне сохранялся куплет:
Выпьем мы за того,
Кто «Что делать» писал,
За героев его,
За его идеал[220].
Чернышевский был для нас символом лучшего прошлого. Кроме того, он пострадал за убеждения, был жертвой несправедливости. Его смерть кое-что во всех затронула.
Власти хотели бы, чтобы она прошла незаметно. Лаконичное оповещение о ней было допущено в газетах в отделе известий. Панихид назначено не было. Мы, студенты, решили, что этой смерти без отклика оставить нельзя. Не предупреждая священника, мы заказали в церкви Дмитрия Солунского, против памятника Пушкина, панихиду в память «раба Божия Николая». Объявлений в газетах не помещали, но посредством нашей «Боевой организации» оповестили студенчество по аудиториям.
Призыв имел необыкновенный успех. Церковь была переполнена; многие стояли на улице. Я с паперти наблюдал, как со всех сторон непрерывными струями вливались студенты. Встревоженный священник сначала отказался служить; его упросили, запугали или подкупили — не знаю. Власти панихиды не ожидали; мер принять не успели. Это было скандалом. В декабре 1887 года, в десятилетие смерти Н. А. Некрасова[221], была задумана панихида по нем в той церкви Большого Вознесения, где была свадьба Пушкина и которую большевики разломали.
