и правильное понимание положения. Несмотря на демонстрацию, которую можно было выдать за политическую, конечно, опасными для порядка мы не были. Но зато мы показали, как многого не понимали и не умели ценить.
Приблизительно в это время началось кратковременное, но характерное и заметное движение в студенчестве, которое стали называть «легализаторством». Я не только к нему принадлежал, но [и] считался самым несомненным его представителем. Об этом я узнал из мемуарной литературы, главным образом из книжки В. М. Чернова «Записки социал-революционера». Эти его воспоминания многое мне в моем собственном прошлом показали с другой стороны, чем я в своей наивности думал.
Вот что по этому поводу пишет Чернов: «Вокруг студента-юриста IV курса В. А. Маклакова[224], только что вернувшегося из-за границы, сплотился кружок, лелеявший идею о легализации студенческих землячеств. Идея принадлежала лично Маклакову. Он написал в „Русск[ие] вед[омости]“ два-три фельетона о разных типах студенческих организаций, корпораций, научно-литературных кружков и т. п. за границей[225]. Говорили о каком-то „докладе“ Совету профессоров, о шансах аналогичного доклада в более высоких сферах. Покуда что, явилось „легализаторское“ течение в студенческой среде. Его сторонники говорили о необходимости, в особенности на время „кампании“ за узаконение студенческих организаций, воздержаться от всякого рода выступлений»[226].
В этих словах не все точно, и моя роль очень преувеличена. Но раз она все-таки сделана предметом чужих воспоминаний, я имею право рассказать то, что действительно было. Оно было гораздо скромней и безобидней.
Глава IV. Новые течения в студенчестве
Осенью 1889 года я поехал с отцом в Париж на Всемирную выставку[227]. Для студента такая поездка была редкой удачей. Даже с точки зрения формальных законов ему поехать за границу было не просто. Было необходимо свидетельство врача о болезни. Проф[ессор] Дьяконов свидетельство дал. Надо было его утвердить во Врачебном управлении[228]. Губернский врач, не взглянув на меня, написал на свидетельстве, что с коллегой согласен. Эта бесцельная ложь считалась необходимой; она напомнила мне потом процедуру бракоразводных процессов.
Это показывало, как мало власть сочувствовала поездкам молодежи за границу и старалась ее уберечь от впечатлений. Это было неумной политикой. Заграничные впечатления для русской молодежи могли быть полезны. Если большевистская власть боится пускать свою молодежь за границу — это понятно. Но тогдашняя власть не была в таком положении.
Заграничная поездка стала для меня откровением. Я упросил отца оставить меня в Париже подольше; он возвратился один, и я пробыл в Париже месяц после него. Это время было и для Парижа исключительным временем. Была не только Всемирная выставка; было столетие Французской революции и апогей политической борьбы с буланжизмом, выборы 1889 года, которые буланжизм разгромили[229]. Впечатления от этого бесследно пройти не могли. Менее всего заняла меня выставка. Я ходил по ней вместе с отцом, но у меня оказались свои интересы и завелись свои знакомства. Влекло к себе и студенчество. Про парижских студентов я знал только то, что существует Латинский квартал, где они проживают. Я думал, что этот квартал похож на нашу Казиху. Мне хотелось поскорее их найти, узнать, как им живется во Франции. Применяясь к нашим обычаям, я искал их по наиболее дешевым столовым, рассчитывая их увидать в бедном и в поношенном платье. Я заговаривал с незнакомыми и удивлялся, что попадал не на студентов. Меня выручил случай. Проходя по rue des Écoles[230], я увидал флаг и вывеску «Association générale des étudiants de Paris»[231]. Я сказал, что я русский студент, который прибыл в Париж и хотел бы познакомиться с их учреждением. Отворивший дверь студент радостно потряс мне руку и кликнул кого-то из соседней комнаты: «Venez done ici»[232]. Так началось наше знакомство.
В этой среде я прожил около месяца. Через нее окунулся и в политическую горячку этого времени. Все прельщало меня новизной. Даже на избирательные афиши, которые тогда расклеивали по всем стенам, я глядел с волнением и любопытством. Там оставались еще афиши знаменитых выборов в январе, когда Буланже был выбран депутатом Парижа и мог сделать переворот в свою пользу. К сентябрю положение переменилось. Страна мирным голосованием решала, чему быть: буланжизму или республике. Буланже был в бегах. Его сторонники вели кампанию за него. Студенты, как избиратели, в этой борьбе принимали участие. Они стали водить меня на собрания; я слушал всех популярных ораторов и знакомился на практике с избирательной кухней. Я не оставался пассивным, делал на собраниях «interruptions»[233], мешал говорить, один раз сам благодаря этому чуть не попал на трибуну. Мне так хотелось самому все испытать, что в день выборов 22 сентября я в избирательном участке раздавал афиши и бюллетени, сидел в партийном «permanence»[234] и был счастлив, когда на одном собрании, где выступили Naquet против Bourneville, началась драка, остановленная пением «Марсельезы». Все «впечатления бытия»[235] для меня были новы, и соблазны открытой политической жизни надолго меня отравили. Несколько недель, что я провел здесь, меня переродили. В первые дни, когда мне всучили на улице прокламацию, я ее прятал от постороннего взгляда. Возвращаясь в Россию, я не думал, что кое-что надо спрятать, и на границе у меня отобрали кипу фотографий деятелей Французской революции, хотя я не без основания называл их ее «жертвами».
Но возвращаюсь к «студенческой жизни». Я был потрясен Студенческой ассоциацией, которая так же мало походила на наши землячества, как Латинский квартал на Казихинский переулок. Открытое существование студенческих учреждений, активная поддержка их со стороны университетских властей и правительства были для меня неожиданны. К этому мы не привыкли. Ясно, что за это надо было платить. Существование Студенческой ассоциации было бы невозможно, если бы студенты в ней занимались «политикой». Это запрещалось самим уставом ассоциации. Студенты, которые были полноправными гражданами и наряду с другими принимали участие в политической жизни страны, друг с другом боролись, могли безнаказанно быть к правительству в оппозиции, из своей ассоциации политику устранили. Партийных споров в ней не допускали не только устав, но и нравы студенчества. Отстранение от «политики», которого в России от нас требовала власть и за которое «старшее поколение» нас осуждало, как за равнодушие к гражданскому долгу, в парижской ассоциации, напротив, оказывалось признаком политической зрелости. Это был для меня первый урок, который было полезно продумать. Я, кроме того, мог увидеть, насколько французские студенты были образованней нас, которые больше воспитывались на журналистике и публицистике, чем на «первоисточниках». Легальная студенческая деятельность вела к
