газеты начинался так: «Официальный отдел». «Г[осподин] министр внутренних дел, осведомившись, что газета „Невольный досуг“ позволяет себе» и т. д., «постановил объявить ей сразу три предостережения в лице ее редакторов и
подписчиков». Потом следовала передовая статья, в которой мы подражали Грингмуту: «С глубокой радостью мы, как и все истинно русские люди, осведомились о распоряжении министра внутренних дел. В самом деле, непростительная дерзость наших псевдолибералов переходит все границы позволенного. Известно, что наше мудрое правительство в своей заботе об истинно научном просвещении открыло на днях новое высшее учебное заведение — Бутырскую академию. И что же? Крамола забралась и сюда» и т. д. Дальше таких невинных шуток не шли наши политические намеки. Чтобы оправдать наш нелепый арест, нам было от обер-полицмейстера предъявлено обвинение «в принадлежности к Социал-революционной партии». Нас водили в контору расписываться. Это обвинение казалось только смешно, и все без колебания отрекались от принадлежности к партии. Правда, первую же ночь нашего сиденья были увезены четверо товарищей: Антонов, Сапожников, Сопоцько, я четвертого не запомнил. Если они были «политики», то их было немного. Да одного из них, Сопоцько, надо скинуть со счетов. Позднее он прославился, но как исступленный черносотенец и провокатор. Сыщики, которые, сидя среди нас, писали доклады о нашем сидении, должны были бы, по совести, успокоить наше начальство. Опасной политикой среди нас и не пахло. Когда на пятый день суд над нами окончился, нам стали объявлять приговоры. С утра по группам вызывали в контору «с вещами», а вызванные не возвращались. Суд установил несколько категорий. Немногие были совсем исключены; другие отделались пустяками. Я попал в третью категорию, которая была уволена, но только до осени, с правом обратного поступления. Эта категория была объявлена «серьезными виновниками, но не вовсе морально испорченными и дающими надежду на исправление». Объявив решение часов в 11 вечера, полицмейстер с вежливым поклоном нам возвестил: «Вы свободны». Странно звучало это слово «свободны» в тюрьме.
Через несколько дней после освобождения я получил из Монпелье приглашение на студенческий съезд. В приглашении говорилось, что организационный комитет, узнав от своих товарищей по Парижской ассоциации, какую полезную роль я сыграл в устройстве депутации в Париж (sic!), обращается ко мне с просьбой и т. д. Но положение переменилось. За границу я ехал больше всего на этот раз по настоящей болезни. Зимой на охоте я отравился тухлой колбасой, доктора меня залечили и потом сами за границу послали. Но я уже не был студентом и не мог быть в депутации. Я передал приглашение в Центральную кассу и этим вопросом более не занимался. Центральная касса избрала депутатом студента Нижегородского землячества, естественника второго курса А. И. Добронравова. Для русского студента он был типичен: лохматый, с длинными волосами и бородой, неряшливый, французским языком плохо владевший. В своем землячестве он пользовался большим уважением. Я слышал потом много курьезов про организацию делегации. Члены Центральной кассы письма писали по-русски; их переводил преподаватель французского языка Дюсимитьер. Из осторожности старались писать неясно, чтобы в случае перлюстрации полиция не догадалась, в чем дело. Первый их не понимал переводчик. Можно представить, что поняли французские адресаты! После первого же ответа в Монпелье никак не могли догадаться, будет ли или нет депутация?
Но все обошлось благополучно. Добронравов поехал. В это время я жил в Montreux. Я там познакомился с доктором Н. А. Белоголовым; не заграничные специалисты, а он меня вылечил сразу, отменив все диеты, лекарства и истязания, которым меня подвергали в Москве. В Montreux у вдовы эмигранта географа Л. И. Мечникова (брата биолога)[246] я познакомился с Элизе Реклю. Я часто бывал у него, и мы вместе гуляли. Я был начинавший естественник, он знаменитый натуралист. Но именно он более всего отвратил меня от естествознания. Он был теоретиком-анархистом; только это его и увлекало. «Как может быть вам интересно изучать естественные науки? — говорил он мне. — Разве в них сейчас дело! Человечество идет к полному переустройству принципов общежития. Всем нужно думать только об этом, как в Голландии, когда грозит наводнение, все заняты только плотинами. Я пишу свою географию (Nouvelle Géographic Universell[247]) потому, что законтрактован Hachett’ом, но когда кончу последний том, брошу все, чтобы посвятить себя всецело социальной борьбе. Изучать сейчас надо не естествознание; оно достаточно изучено, нужно изучать науки общественные». Проповедь такого человека, с его увлекательным красноречием и энтузиазмом, укрепила меня в правильной мысли, что естественный факультет с моей стороны был ошибкой и что единственную пользу, которую он мне принес, была «передышка» после гимназии для сближения со средой студенчества.
В Montreux я получил телеграмму, что Добронравов проезжает через Лозанну и вызывает меня на вокзал. Телеграмма пришла слишком поздно; я встретить его не успел. Но я следил за газетами, где описывали монпельевские празднества. Боюсь спутать то, что я читал в газетах, с рассказами Добронравова и очевидцев о том же. Но успех вышел полный[248]. Приезд Добронравова сделался событием дня. Это были годы перед заключением союза, когда популярность России росла с каждым днем[249]. России не знали, но в ее силу так верили, что союз с ней казался спасением. Приглашение студентов на праздник было послано не мне одному, т. е. нелегальным путем, но и официально «министру». Во Франции не различили, какое именно приглашение привело к результатам, и присутствию русского делегата придали характер официальный. Ему сделали трехцветную ленту, дали в руки такое же знамя и всякое его появление встречали аплодисментами и исполнением русского гимна. Министр народного просвещения Гобле его представил Карно, президенту Французской республики. На банкете мэров Карно упомянул в своей речи о присутствии русского делегата, видя в этом доказательство растущего доверия к Французской республике. Когда Добронравов со студентами входил в кафе, его узнавали и пели в его честь «Боже, Царя храни». Мы из оппозиционности не любили нашего гимна, но радикалу Добронравову приходилось снимать шляпу и благодарить. Это он делал искренно. Атмосфера празднеств его увлекла, и он мне позднее писал, что если бы заранее знал, чем дело кончится, то все равно бы поехал.
Когда приблизился срок подачи прошения о возвращении в университет, я колебался, кончать ли сначала естественный факультет или сразу, не теряя времени, переходить на другой, где бы я мог изучать науки об обществе. Вопрос решился неожиданно. К отцу пришел бывший в то время помощником ректора Н. А. Зверев и сообщил, что получена бумага от министра народного просвещения, коей я «по политической неблагонадежности» распоряжением двух министров — внутренних дел и просвещения, исключаюсь из университета без права