На следующее утро он уже не мог подняться — так всё болело и жар сильный. Соседка перепугалась, вызвала скорую, его отвезли в больницу. В приёмном покое (в этом названии ему всегда чудятся «покойники»), в промозглом полуподвальном помещении велели снять одежду, выдали суровые кальсоны с тесёмками, такую же рубашку, матерчатые тапки и серый халат (который когда-то называли арестантским). По холодному коридору мрачная санитарка вывела его к лифту, но тот был всё время занят, и тогда, ругаясь на чём свет стоит, она повела его на четвёртый этаж в палату. Однако туда его не пустили — мест не было, а положили в проходе, где халаты проходящих задевали по лицу. Но ведь можно к стенке повернуться, не барин, чай. Так он и сделал.
(- Прости, Юра, — сказал мне Лёня, — я, может, сгустил краски, но в этом описании нет ни слова неправды: знаю на собственном опыте, и ты, думаю, тоже.
— Продолжай, — ответил я. — Как сказали бы англичане, «я весь в ушах».
Он продолжал.)
Несколько часов Гоша не мог согреться, второго одеяла не дали, попросил чая, сказали, будет в ужин, попросил что-нибудь от боли — сказали, придёт дежурный врач, назначит, а вообще, больной, напомнили ему, вас тут девяносто, а я одна. Он понял и заткнулся: цифра показалась ему внушительной.
Один из тех, чей серый халат не один раз тоже задевал его, присел к нему на край раскладушки и объяснил, что тут самообслуживание: сам болей, сам лечись. Но, если есть лишние грСши, тебе даже судно поднесут. Ещё дашь — вынесут. И лекарства купить можешь. А бесплатно у них аспирин и это… которое слабит легко и нежно, не прерывая сна. А клизмы все дырявые, надо из дома брать. И вообще, всё надо из дома брать: грелку, жратву, лекарства, медсестру, врача… Потому что никого не дождёшься, не допросишься: они одни, а нас девяносто. Уяснил, кацС?
Но Гоша почти не слышал, о чём толковал с кавказским акцентом этот больной.
Дежурный врач добрался до него к вечеру, послушал, сказал, что до понедельника заниматься с ним не будут, и опять ушёл в комнату старшей сестры, а была ещё только пятница.
К счастью, в субботу и воскресенье у него держалась высокая температура: он почти не ел и много спал. И боль вроде поутихла: от лежанья, наверно, а ещё тот, который с акцентом, принёс таблетки: «Аналгын, сказал, глотай на здоровье».
Кавказец, звали его Шалва, начал не на шутку опекать Гошу — в особенности, когда увидел, что никто к нему не приходит и ничего не приносит. На табурете перед его койкой появились экзотические фрукты и восточные сладости, и только полное отсутствие аппетита уберегло Гошу от роковых последствий…
А в понедельник произошли два знаменательных события — его начали лечить, а также перевели на освободившееся место в палату: кто-то не то умер, не то выздоровел. Третье событие было более ординарным: в обед санитарка тётя Паша приняла лишку и завалилась на боковую, так что остаток дня обслуживание держалось на нескольких доброхотах типа Шалвы.
— Нэт, — говорил он, подсовывая под кого-нибудь судно или поднимая упавшую грелку, — нэт, это не больница, а гробница, так я скажу… Хотя у нас тоже, я в Гагре как-то лежал, так мы там в коридоре перед туалетом прямо по «феникАлиям» ходили… Клянусь!
(-Это он смешал в одно фекалии с гениталиями, — пояснил мне Лёня, а я с некоторой обидой сказал, что мог бы и не пояснять.)
…Этот Шалва, заговорил опять Лёня, целыми днями долбал в пух и прах всю нашу систему здравоохранения, рассказывал про какую-то чудо-больницу для ответработников, где в палате свой туалет, а ещё телевизор и мебельный набор «Мцыри». И звонки… Все работают! Позвонил один раз — нянька бежит, трезвая; позвонил два — сестра чАпает; три — сам профессор несётся. А четыре — блондинка в одном купальнике: массаж делать. Не верите?.. А кормят… Закачаешься! СацибИли, сациви, чижи-бижи, лобио, суп пити… Клянусь!
Он так и сыпал словечками, которые нам с тобой, Юра, приводили как примеры народной этимологии, когда рассказывали об этой штуке в институте. Помнишь? «Гульвар», «спинжак». А Шалва сказал: «Буду у нас лечиться, вылечусь в трубу». Здорово, а?..
В общем, как выражаются юмористы: несмотря на лечение, больной начал поправляться. То же произошло и с Гошей. Незадолго до выписки его пригласили в кабинет к заведующей отделением. Та, не поглядев на него, сразу вышла, и Гоша остался наедине с незнакомым мужчиной. Профессор, наверно, подумал он с опаской. Даже без халата. Профессору всё можно.
— Здравствуйте, — робко сказал Гоша.
— Фамилия твоя как? — спросил профессор.
Гоша немного удивился: ведь в истории болезни всё написано. Хотя перед профессором никаких бумаг не было. Гоша сказал фамилию.
— Ты нам должен помочь, Горюнов, — произнёс тот.
— Пожалуйста, — сказал Гоша, он уже понял, что никакой это не профессор, а, наверное, завхоз, и нужно тумбочки или чего ещё перетаскать.
— Вот и ладненько, — сказал бывший профессор. — Значит, так. У вас в палате…
— У нас тумбочка совсем поломана, — сказал Гоша. — И ещё сетка на кровати. Старик один всё время проваливается…
— Погоди, — перебил завхоз, — не о том речь. У вас там разговоры…
— Конечно, — сказал Гоша. — А чего ещё делать? Радио нет. Книг не дают.
— Ты что? — нахмурился завхоз. — Юмор показываешь? Я тоже весёлый.
— Честное слово, не дают, — сказал Гоша. — Я сколько раз просил.
Завхоз в упор посмотрел на него.
— Вот что. Слушай сюда. В вашей палате один человек язык распустил. Всё ему у нас нехорошо…
— Да ну, — сказал Кандидов, — а вы разве думаете, у вас всё хорошо?
— Где? — крикнул завхоз.
— В больнице, где ж ещё… Возьмите, к примеру, насчёт лекарств. Или если больной оправиться хочет, а ему…
— Не о том речь, — сказал завхоз уже спокойней. — Этот человек не только про больницу высказывался.
— Разве?
— Значит, понял, о ком я говорю?
— О ком вы говорите?
— Это я тебя спрашиваю!
— О чём?
— Что «о чём»?
— То есть, о ком?
— Слушай, ты перестань!
— А что я?
Завхоз достал из кармана удостоверение, раскрыл, протянул Гоше.
— НА, посмотри! Понятно?
— Что «понятно»?
— Откуда я?
— Откуда вы?
Бывший завхоз выругался:
— Тьфу ты, твою мать!
— Зачем ругаться? — сказал Гоша. — Тут больница… А я, правда, ничего не увидел. Только фото. И то непохоже.
— Ты дурак или притворяешься? — с интересом спросил бывший завхоз.
— Опять ругаетесь?
— Ладно, не буду. А ты отвечай!
— Я не понимаю, чего вы спрашиваете.
— Я спрашиваю: как он говорил?
— Кто?
— Этот… Шалва Гвердц… Не выговоришь!
— Говорил, как все. Немного с акцентом, правда.
— А что говорил?
— Ну… разное. Про больницу, про Грузию, чего там едят… Интересно.
— Осуждал? Ругал?
— Еду не ругал. А, что плохо, ругал… А вы разве…
— Не обо мне речь! Как ругал? Клеветал?
— Ну, не матом, как вы… Если про плохое говорят, что плохо, разве это клевета? Я не понимаю… Вот если про хорошее говорить, что оно плохое, или про красивое, что некрасивое, а про умное, что глупое, тогда…
— Тьфу ты!.. — опять выругался не профессор, не завхоз. — Я конкретно спрашиваю: какими словами этот черно… грузин клеветал на нашу страну?
— Никакими, — сказал Гоша. — Я опять не понимаю: ведь если это правда, то какая же это…
— Ладно! — заорал собеседник Гоши. — Идите отсюда, Горюнов! И помните о неразглашении тайны!
— Какой? — спросил Гоша.
— Такой! О чём мы здесь говорили.
— А о чём мы здесь говорили?
— Идите! — на всю больницу гаркнул бывший профессор.
— До свиданья, — сказал Гоша.
Потом, когда увидел Шалву, он рассказал, как его спрашивали про какие-то разговоры.
— Ко мне тоже цеплялся, — ответил Шалва. — А я ему: ничего не знаю, ничего не помню. Больной был. Может, в бреду чего болтал, за то не отвечаю. А если на меня кто капнул, так они тоже все больные, как есть. С задержкой мочи. Она им в голову ударила, а я отвечай?..
Вот так, Юра. Что скажешь? Думаю, Гоша вполне заслужил звание «Кандида» и предлагаю так и называть его впредь. А телефон у меня есть его домашний, по нему удобней звонить, чем в мастерскую…
3
Несколько раз в летние месяцы мою маму приглашала к себе на дачу Елизавета Григорьевна — немолодая женщина с явными следами незаурядной былой красоты, вдова профессора Фриша, умершего не в тюрьме, где он сидел как враг народа, а нелепой, случайной смертью на операционном столе у своего друга, известного хирурга, когда тот делал ему операцию по поводу аппендицита.
Семья Фришей, а также большая семья Плаксиных, из которой происходила Елизавета Григорьевна, формально могла считаться родственной нам, потому что одна из шести сестёр этого семейства, Анна, была замужем за дядей Володей, братом-близнецом моей мамы. О дяде Володе («Володяна-дяна») я довольно много уже рассказывал в самой первой части моего «воспоминательного сериала» («Знак Вирго»). И о тёте Ане тоже. Она была моей первой, и единственной, учительницей со второго по четвёртый класс. (Со второго потому, что в первом я не учился, так как умел уже читать и писать. И вообще был почти «вундеркиндом» — только куда всё подевалось?..) С семьёй Плаксиных, из которой она родом, я был тесно связан — пропадал у них целыми днями в Москве, два-три лета они брали меня на дачу, когда папу арестовали. Семья эта была, по нашим понятиям, огромная: девять детей — шесть сестёр, три брата. Я помню восьмерых — один из братьев после революции остался в Литве, они о нём ничего не знали и боялись узнавать.
