И что вы думаете? Подействовало! Благородный аджарец уменьшил силу звука, и дело у меня пошло. Дни мы проводили на море, где Римма деятельно участвовала в выработке сюжетов — она обладала великолепным воображением, — а к концу дня, густо смазав вазелином обгоревшую кожу, я садился за стол и кропал. И кое-что накропал — несколько рассказиков на весьма забавные, как мне думалось, сюжеты, к тому же не лишённые юмора, вкуса и, в меру, назидательности. Ну, словом, как у Диккенса, помните?..
Между прочим, я, кажется, упоминал уже о том, что мой первый в жизни детский рассказ — не что иное как запись незамысловатой истории, которую живо и выразительно поведала мне Римма; истории, произошедшей с её горячо любимыми племянниками летом, на юге.
Так что, если вдруг захотите узнать, с чего началась моя «детская литература», составившая около двадцати книжек, напечатанных в России и в некоторых других странах (говорю о книгах собственных, не о своих переводах), то можете, из любопытства, прочитать самый первый мой рассказ из самой первой книги. Он называется:
ШЕХЕРЕЗАДА
(из рассказов Сани Данилова)
— Значит, на море? — сказала соседка. — Это хорошо… Пусть дети увидят, как набегает на берег волна.
Так сказала наша соседка — та самая, про кого другая соседка говорит, что она всегда употребляет чужие слова и чужие спички.
На море ехать решил папа, поэтому мы поехали на речку — так решила мама.
И вот мы в деревне. Мы никого там не удивили, зато наша собака Пери удивила всех — такая она рыжая и толстая. Каждая женщина, увидев её, говорила: «Ух ты, моя красавица!», а каждый мужчина спрашивал папу: «Хорошо берёт дичь?» На что папа всегда отвечал: «Исключительно!» Хотя, если Пери и брала дичь, так только с обеденного стола, да и то без маминого разрешения. Папа ведь у нас на охоту не ходит, а только на работу. Не то что дядя Володя: тот однажды встретил в лесу медведя — и раз!.. С тех пор у него на полу шкура. Только мама говорит: мех у неё искусственный.
Но сейчас я хочу рассказать о другом. Раз в неделю мама ездила из деревни в город на рынок, а папа в это время лежал в саду на одеяле и читал. Он говорил, что лучше будет питаться воздухом, чем мотаться за продуктами. Но потом папа обедал и не вспоминал о воздухе до следующего базарного дня.
Как-то раз мама принесла с базара живую курицу. Мы вынули её из кошёлки и на длинной верёвке привязали за ногу к забору.
— Завтра у нас будет свежий бульон, — сказала мама, не глядя на курицу.
Мы налили ей в блюдечко воды, насыпали пшена и оставили в покое.
Наутро Лика ворвалась в комнату и громко закричала:
— Курочка снеслась!
Лика — моя сестра. Ей пять лет, но она уже многое понимает.
Мы с мамой пошли посмотреть. Рядом с курицей лежало яйцо.
— Ты подложила? — спросил я Лику.
Мама сказала, чтобы я не говорил глупости и что людям надо верить. Я хотел спросить, почему сама она, когда дядя Володя уходит, часто говорит, что не верит ни одному его слову, но тут Лика сказала:
— Мама, сегодня бульона не надо, ладно?
Мама посмотрела на Лику, помолчала и ответила:
— Хорошо. Сегодня бульона не будет…
Вот почему так получается? Ведь я тоже хотел заступиться за курицу, но побоялся, что будут смеяться, и ничего не сказал. А девчонки не боятся и лепят всё, что думают.
В этот день мы решили отвязать курицу: путь погуляет по двору вместе с хозяйскими. Но наша была так похожа на двух других, что я предложил сделать на ней метку. Лика принесла чернильный карандаш, я выбрал на курице самое белое перо, плюнул на палец, смочил перо и вывел букву «С» — Саня. Так меня зовут.
— А я? — спросила Лика.
Пришлось плюнуть ещё раз и написать букву «Л». Потом мы пошли купаться.
На другое утро перед завтраком мы услышали истошный крик Лики:
— Она опять снеслась!!! В том же месте!
Курица сидела в траве, на сене, которое мы набросали вчера, и глядела на нас круглыми немигающими глазами. Возле неё белело яйцо.
Я отнёс его маме и сказал:
— Значит…
— Значит, сегодня бульон опять отменяется, — сказала мама и улыбнулась.
На следующий день повторилось то же, и через день, и ещё через день.
— Не видать нам бульона, как своих ушей, — мрачно сказал папа на пятый день.
— Папа! Зачем ты?.. — крикнула Лика.
А мама посмотрела на него с укором.
— Ну-ну, ладно, — сказал папа. — Пожалуйста, не делайте из меня Шахрияра.
С этими непонятными словами он ушёл в сад на своё одеяло, а я хотел его спросить, но увидел жука-дровосека, занялся с ним и забыл.
Прошла неделя. Курица неслась.
— Вы дали ей какое-нибудь имя? — спросил как-то папа. — Ведь она уже, можно сказать, почти член нашей семьи.
Мы с Ликой поглядели друг на друга: и правда ведь… Но папа опередил нас:
— Я бы, например, назвал её Шехерезада, — сказал он.
— Шех… чего? — переспросила Лика.
— Давным-давно, — сказал папа, устраиваясь поудобней на своём одеяле, — в одной восточной стране жил да был жестокий царь Шахрияр. У него была отвратительная привычка — каждый день убивать девушку, которую ему приводили в жёны. И вот пришёл черёд дочери царского визиря — по-нашему, премьер-министра. Но девушка она была умная — звали её, между прочим, тоже Шехерезада, — и в ту ночь, когда её вызвали к царю, сразу попросила разрешения рассказать сказку. И начала… Настало утро, и Шехерезада прекратила дозволенные речи на самом интересном месте. Но сказка так понравилась царю, и он так хотел узнать, чем она окончится, что не приказал убить Шехерезаду, а разрешил ей жить до следующей ночи. На следующую ночь повторилось то же: Шехерезада дорассказала первую сказку, началу новую и прервала её с наступлением утра. И царь снова отложил казнь. Так тянулось тысячу и одну ночь…
— Это сколько же лет? — перебил я.
— Сам сосчитай, — сказал папа и продолжал: — За это время Шехерезада поведала много интересных сказок, а царь Шахрияр начисто избавился от своей дурной привычки — убивать людей…
Вот что рассказал нам тогда папа.
А когда мы уехали, то курица по имени Шехерезада осталась у нашей хозяйки, тёти Груни, в её стаде… то есть, в стае… или как это называется, когда много куриц… то есть, кур…
Этой незамысловатой истории почти полвека. И странное дело: когда перечитываешь давно написанное — своё или чужое, — нередко появляется желание что-то исправить: дополнить, сократить, написать по-другому. Ничего этого не хотелось мне при чтении этого рассказика. Извините за сентиментальность, но проникся к нему нежностью, и он показался мне чуть ли не эталоном первого детища литератора.
ГЛАВА 5. День рождения Полины. Очень много литературных критиков и всего одна «Крошка». Краткое воспоминание об учебнике по географии. Моя «лаборатория» в Жуковском и задушевное объяснение с самим собой и с читателем. Поэт Яков Штернберг и снова о переводе стихов. Кандид попадает в больницу (эпизод 2-й). Дача на Клязьме и попутные воспоминания о двух семьях, о школе, об институте. В Серебряном Бору (рассказ со множеством многоточий)
1
Полина пригласила меня на свой день рождения. Жила она тогда с матерью всё ещё в барачном доме на Домниковке, в одной из комнат которого, отдельно от них, пребывал её отец, кого она называла «тот старик» и кто остался мне неизвестен. Говорить о нём она не любила, и, судя по всему, они давно расстались с ним. Или он с ними.
Когда я пришёл, небольшая комната Полины была уже до предела забита литературными критиками обоего пола — я увидел того самого домогавшегося её скандалиста, его критикессу-жену, и ещё одну пару: сослуживицу Полины из отдела критики — женщину с весьма примечательной, но удивительно старомодной, на мой взгляд, причёской и в такой же одежде, что не помешало ей стать матерью троих детей, а совсем недавно вновь выйти замуж, опять за критика. Чтобы окончательно покончить с ними, назову ещё одного — он был без жены, и, когда назвал свою фамилию, я с трудом сдержал возглас удивления, ибо она звучала так: Чалкин. Тот самый владелец диктофона, о ком не так давно рассказывал Лёня Летятник. Ещё две гостьи не имели никакого отношения к критике — ими были ответсекретарь журнала, толстенная дама, мучившая Полину своими диктаторскими замашками, и высокая, стройная, с суровым, как мне показалось, лицом — тоже Полина по имени, оказавшаяся просто инженером-химиком. С хозяйкой комнаты они познакомились не так давно в доме отдыха. Эту Полину, которая была чуть не на голову выше моей Полины, мы немного позднее окрестили «Лина-Крошка».
Всё протекало на удивление мирно: «секс-хулиган» на именинницу не кидался даже после нескольких стопок водки, разговор шёл, в основном, литературно-критический, который был мне скучен, и я переключил внимание на будущую «Крошку». Разговорить её оказалось не так просто, но говорила она хорошо — не в том смысле, что блистала элоквенцией, то бишь особым красноречием, а в том, что совершенно нормальным языком, о понятных вещах и не без любезного моему слуху лёгкого юмора и почти невесомой ироничности.
