блонды из радио.
— Да, — мрачно отвечает ей мой средневековый коллега, — день Очищения завтра. Нам надо подготовиться. В отличие от других, у тебя будет время.
— Бедные другие. Они считают себя любимыми детьми, думают, что у них есть семья, строят планы на будущее. Но на самом деле они уже мертвы, просто не знают об этом. Спасибо, что рассказал мне всё, отец. Я успела смириться с тем, что отродье. Что не доживу до следующего утра. Я попрощалась с подругами, искупалась в озере, встретила рассвет. Я готова. Пошли в подвал.
— Ты же понимаешь, что…
— …не выйду оттуда? Да, конечно. Проведу последний день, глядя на пламя свечей. У меня нет души, у меня не будет посмертия, моя жизнь погаснет вместе с ними. Пошли, пока я в силах принять это достойно. Я постараюсь не кричать и не плакать, но если не смогу удержаться, держись ты. Это просто тело, которое хочет жить, оно не всегда меня слушается.
— За что нам такое, дочь? Неужели так дорого стоит мой грех?
— Это плата за восемнадцать лет любви, разве она так велика? Не так уж плохо умереть в восемнадцать, отец. Я не познаю разочарований, не буду стареть, мне не придётся тебя хоронить. Это даже немного эгоистично, уйти так рано, поэтому тебе тяжелее, чем мне. Тебе с этим жить.
— Я не знаю, как жить теперь. Ты лучшее, что было в моей жизни.
— Не мне, отродью, давать советы, но, если на твоём пороге снова окажется корзинка из озёрной травы, знай, дело того стоит. А теперь пошли. Нет смысла тянуть с неизбежным…
Клушатник слушает заворожённо, одна дама даже промакивает украдкой слезу. Может быть, в её доме тоже сегодня проснулся кто-то, ещё не знающий, что это последний день. А может быть, он уже знает. Сидит запертый в подвале, глядя на свечи. Или лежит, привязанный к вкрученным в пол кольцам, и смотрит в освещённый этими свечами потолок, пока та, кого он восемнадцать лет считал матерью, сочувствует чужой драме по радио. Впрочем, может быть, всё и не так. Может быть, она придушила его ещё в корзиночке, решив, что нет смысла восемнадцать лет кормить отродье.
— Знаешь, босс, — спросила тихо Швабра, — на что это похоже?
— На что?
— На аперитив в племени людоедов. Для поднятия аппетита перед основным блюдом.
— Ты слишком кулинаризируешь вопрос.
— Не притворяйся, ты понял. Я не могла понять, зачем они растят их столько лет. Учат, лечат, одевают, воспитывают, тратят время и деньги, терпят все закидоны. Но сейчас посмотрела на клушатник и внезапно поняла.
— И зачем же?
— Ради завтрашнего дня. Им это нравится. Они предвкушали. Восемнадцать сраных лет каждая из них смотрела на ребёнка и думала: «Придёт день!» Как ты думаешь, босс, дело в том, что они их не рожали?
— А ты как думаешь?
— Я думаю, что нет. Мне кажется, они их даже любят. Причём больше, чем тех, кто останется. И потому убьют с особенным удовольствием. Сладость и горечь, как в кофе с сахаром, которого они уж выпили по полведра. Сейчас в сортир побегут, а мне отмывать потом…
Директриса как будто услышала — встала и красивой гордой походкой направилась к туалету.
— Каждый раз полрулона бумажного полотенца в ведро кидает, — наябедничала Швабра, — что она пытается с себя стереть? Возраст? Знаешь, босс, мне кажется, они все сумасшедшие.
— Клушатник?
— Вообще все. Весь этот чёртов город. Скажи, в других, нормальных городах тоже живут людоеды с говноедами, или это моё сраное везение?
— Мне сложно судить, — признался я, — меньше всего я сталкиваюсь с нормальным.
***
— Слы, чел, — сказал панк, затаскивая ящики с бутылками в подсобку, — ты не знаешь, чего местный пипл такой стрёмный сегодня?
— Здравствуйте, Роберт, — поздоровалась зашедшая с ним блонда.
У неё с собой небольшой расшитый рюкзачок.
— В чём это выражается? — спросил я.
— Ну, типа, прикинь, пырились на нас так, словно мы президенту на стол насрали и флагом подтёрлись. Ну, то есть на меня-то всегда так пырятся, типа норм, но они же на блонди! Как будто она голая идёт, хотя она вообще не голая, что жаль. Ой, прости, блин, опять я…
— Ничего, — блондинка коснулась его руки, и панк заткнулся. — Роберт уже понял, да?
— Ты к нам надолго, — кивнул я на рюкзак. — Я говорил с твоим отцом вчера.
— Рили, герла? — расцвёл Говночел. — Ты будешь жить у нас?
Парень счастлив, как енот в мусорке.
— Ненадолго, — помотала белобрысой головой она, — на пару дней. Пока всё не кончится. Но раньше меня почти никто не видел, а теперь…
— Фаза поменялась?
— Да, Роберт, наверное. Что бы это ни значило. Я буду помогать вам в баре, вы не против? Привыкла работать с отцом. Платить мне не надо.
— Это больше твой бар, чем мой.
— Лучше бы это был бар отца. Я пойду готовить зал к дневной смене, скажите только, куда можно кинуть вещи. Я так понимаю, моя комната занята?
— Немного же их у тебя, — оценил я рюкзачок.
— Пара дней и вернусь домой, — упрямо наклонила хорошенькую головку она. — Отец справится, ведь проблема была во мне.
— Блин, герла, так это твоя комната? — расстроился панк. — Я рили думал, кладовка. Фига у тебя бардак был! Получается, я на твоей кровати сплю? Сорьки.
— Не извиняйся, так
