Эта улыбка, эта гримаса. Меня мутило и наконец вырвало. Не знаю, как я вернулась. Девушка помогала мне идти. Помню, что, придя домой, я прошла в нашу спальню, задернула занавески и остаток дня провела в постели.
Долго, очень долго мне казалось потом, что я заперта в одиночной камере без окон и дверей. Мрачное угнетающее место. Бесконечными часами я пыталась найти выход, уверенная, что он кроется где-то под рисунком обоев, и мои ладони и пальцы безнадежно скользили по стенам в поисках двери. Это не был сон. Это состояние закрепилось в моем сознании, оно пропадало, когда меня отвлекали повседневные дела, когда я занималась детьми, домом, вами. Но потом я снова мысленно задыхалась в этой камере. Иногда, чтобы успокоиться, мне приходилось запираться в маленькой комнатке, примыкавшей к нашей спальне.
С тех пор я никогда не наступала на то место, где свершилось насилие, в нескольких шагах от которого маменька Одетта испустила дух. Мне потребовались месяцы и даже годы, чтобы стереть происшедшее из памяти, чтобы смягчить пережитый ужас. День за днем, всякий раз, как я огибала это место на ковре, я должна была одновременно изгонять и это воспоминание. Я скрывала его, стирала его из памяти, как поступила бы с пятном. До тех пор, пока ковер не был наконец заменен. Как я выстояла? Где находила силы? Я выдержала, вот и все. Я распрямилась, как солдат перед боем. Моя торжествующая любовь к моему сыну и к вам победила чудовищную правду.
Еще и сегодня, любовь моя, я не могу написать слова, не могу подобрать предложения, чтобы выразить эту правду. Но чувство вины никогда не переставало угнетать меня. И когда Батист умер, вы теперь понимаете, почему я была убеждена, что Господь наказывает меня за грехи?
После смерти нашего сына я хотела обратить свою любовь на Виолетту. Отныне она была моим единственным ребенком. Но она мне никогда не позволяла проявлять любовь к ней. Надменная, отстраненная, слегка заносчивая, она, кажется, считала, что я значу меньше, чем вы. Сегодня, с высоты своего возраста, я вижу, что, возможно, она страдала от того, что я предпочитала ей брата. Сегодня я понимаю, что в этом заключалась моя самая большая ошибка матери: я любила Батиста больше, чем Виолетту, и не скрывала этого. Как, должно быть, это казалось ей несправедливым. Ему я всегда давала самое красивое яблоко, самую вкусную грушу. Кресло в тени было для него, для него была самая мягкая постель, лучшее место в театре и зонтик, если шел дождь. Извлекал ли он пользу из этих преимуществ? Пренебрегал ли своей сестрой? Может быть, и да, но мы этого не знали. Возможно, он подчеркивал, что ее любят меньше.
Я стараюсь размышлять об этом спокойно. Любовь к Батисту была самой сильной страстью моей жизни. Понимали ли вы, что я могла любить только его одного? Не казалось ли вам, что вы тоже немного отвергнуты? Я вспоминаю, что вы сказали однажды, что я одержима любовью к нашему мальчику. Так оно и было. И когда мне открылась жуткая правда, я стала любить его еще сильнее. Я могла бы его возненавидеть, могла бы отринуть от себя, но нет, моя любовь стала еще сильнее, словно я была вынуждена защищать его от его ужасного происхождения.
После его кончины, вы помните, я никак не могла расстаться с его вещами. Долгие годы его комната была вроде алтаря, вроде храма любви, который я создала во имя моего обожаемого мальчика. Я сидела там в состоянии, близком к оцепенению, и плакала. Вы были добры и предупредительны, но вы не понимали. Да и как могли бы вы понять? Виолетта, которая становилась уже девушкой, презирала мое горе. Да, мне казалось, что на меня наложено покаяние. У меня отняли моего золотого принца, потому что я согрешила, потому что я не смогла предотвратить то агрессивное нападение. Потому что оно произошло по моей ошибке.
И только теперь, Арман, когда я слышу, как по улице продвигается бригада по сносу домов, слышу их громкие голоса, грубый смех, угадываю воинственный напор, подогреваемый их отвратительной задачей, мне кажется, что нападение, жертвой которого я однажды уже была, вновь повторится. Но, понимаете, на этот раз это уже не месье Венсан, который подчинил меня своей воле, используя мужское превосходство как оружие, нет, теперь это огромная змея из камня и цемента, которая превратит дом в прах, а меня отправит в забвение. И позади этой ужасной каменной рептилии возвышается тот, кто ею командует. Это бородатый человек, это «человек дома». Это он.
* * *
Этот дом — это мое тело, моя кожа, моя кровь, мои кости. Он носит меня в себе, как я вынашивала наших детей. Он был попорчен, он страдал, он подвергся насилию, и все же он выжил, но сегодня он рухнет. Сегодня ничто не может его спасти, ничто не может спасти меня. Вне дома, Арман, нет никого и ничего, что могло бы меня привязать к себе. Я уже старая женщина, и мне пора исчезнуть.
После вашей смерти один приличный человек преследовал меня своими ухаживаниями. Жизнерадостный мужчина с круглым животиком и длинными бакенбардами, уважаемый вдовец, месье Гонтран. Он был очень мною увлечен. Раз в неделю он приходил засвидетельствовать свое почтение, принося маленькую коробочку шоколадных конфет или букетик фиалок. Я думаю, что он полюбил также и дом, и доход, получаемый от сдачи в наем двух лавок. Нет, вашу Розу так просто не проведешь! Не отрицаю, его общество было приятным. Мы играли в домино и в карты, и я угощала его рюмочкой мадеры. Он всегда уходил перед самым ужином. Потом он стал более смелым, но в конце концов понял, что я не намерена становиться его супругой. Однако на протяжении многих лет мы оставались друзьями. Я не собиралась вновь выходить замуж, как это сделала моя мать. Теперь, когда вас не стало, я предпочитаю одиночество. Думаю, что только Александрина способна это понять. И я должна сделать еще одно признание. Она единственный человек, которого мне будет не хватать. Уже сейчас мне ее не хватает. Все эти годы после вашего ухода она дарила меня своей дружбой, и это был бесценный дар.
Удивительно, но в эти страшные последние минуты я ловлю себя на мысли о баронессе де Вресс. Несмотря на разницу в возрасте и в положении, мне казалось, что мы могли бы стать подругами. И признаюсь вам, что я даже думала воспользоваться ее связями с префектом, чтобы привлечь его внимание и спасти наш дом. Разве она не бывала на его праздниках? И разве он не приходил на улицу Таран, да не один, а два раза? Но, понимаете ли, я так и не решилась. Я не осмелилась. Я слишком ее уважала.
Забившись в кладовку и дрожа от страха, я думаю о ней, думаю, может ли она себе представить, что я сейчас переживаю. Я воображаю ее в красивом фешенебельном доме, в окружении семьи, книг и цветов. Ее приемы, чайный сервиз из фарфора, розовато-сиреневые кринолины и ее красота. Большая светлая зала, в которой она принимает гостей. Солнце, озаряющее светом старинный блестящий паркет. Улица Таран в опасной близости от нового бульвара Сен-Жермен. Неужели ее очаровательные девочки будут расти где-то в другом месте? Сможет ли Луиза Эглантина де Вресс перенести потерю своего семейного жилища, которое так гордо возвышается на углу улицы Драгон? Этого я уже никогда не узнаю.
Я думаю о дочери, ожидающей меня в Туре и недоумевающей, куда я делась. Я думаю о Жермене, о моей преданной верной Жермене, которая явно обеспокоена моим отсутствием. Догадалась ли она? Знает ли, что я прячусь здесь? Они ежедневно ждут письма или какого-нибудь знака. Заслышав стук сабо перед дверью, они с надеждой поднимают голову. Но все тщетно.
Последний сон, который мне здесь приснился, кажется знаменательным. Я парила в небе, как птица, и созерцала наш город. Но я видела только обгорелые развалины, отливающие красным, развалины опустошенного города, истребленного огромным пожаром. Ратуша пылала как факел, ее громадный призрачный каркас был готов обвалиться. Все работы префекта, все планы императора, все признаки их современного прекрасного города были уничтожены. Не осталось ничего, кроме опустошенных бульваров с их прямыми линиями, оставляющими в угольях след, подобный кровавым рубцам. Я испытывала не грусть, а, скорее, странное облегчение. Ветер гнал на меня облака черного пепла. Мой нос и рот были забиты пеплом, и с каждым взмахом крыла я уносилась все дальше, испытывая неожиданную радость. Это было концом префекта, концом императора. Пусть это был всего лишь сон, я все равно присутствовала при их падении. И я упивалась этим.
* * *
Теперь они набросились на входную дверь. Удары и треск. У меня сжалось сердце. Они уже в доме, мой любимый. Я слышу их тяжелые шаги, они ходят по лестнице, я слышу, как раздаются в пустых комнатах их грубые голоса. Они, вероятно, хотят убедиться, что в доме никого нет. Я закрыла люк, ведущий в кладовку. Полагаю, что они не додумаются искать меня здесь. Они убедились, что хозяева освободили дом. Они твердо уверены, что вдова Армана Базеле еще две недели тому назад выехала отсюда. Вся улица пуста. Никто не живет в этом ряду призрачных домов, последних домов на улице Хильдеберта, которые еще продолжают держаться.
