– самый главный – голос:
– Звон, мальчик. Звон!
Вняв грубому оклику, я бросился к куску веревки и дернул его, вложив в рывок невеликий вес своего тела. Силенок не хватало – пришлось упасть с концом веревки на пол.
Изношенный шкив резко дернулся, и сверху донесся звон – словно звякнула о металл стеклянная бутылка. В зале засмеялись, захлопали. Звуки неслись издалека, будто из другого мира.
Несмотря на усталость, я улыбнулся. Привычные к тяжелому труду руки тем не менее болели.
– Удар!
Ослабив хватку, я взобрался на высокую деревянную платформу. Покрытые огромными, с кулак, синяками колени дрожали и пульсировали болью. Так, теперь другая веревка – старая, потертая, но все еще жесткая. Я дернул, обжигая ладони.
Над моей головой задвигался косо висящий рычаг, и его обернутый тряпкой конец стукнул в большой барабан. Раздался зловещий удар – точь-в-точь раскат грома.
– Дождь! – грубо крикнули мне через перекрытия, однако до меня долетел лишь едва слышный шепот.
Немедленно подчинившись приказу, полез сквозь дебри инструментов и механизмов. Спешка до добра не доводит, и я зацепил ногой деревянный чурбак, заменявший ступеньку, сшиб его и скорчился от боли в ушибленном месте. Опять колено, а как же… Я поморщился, не обращая внимания на просочившийся из темного угла лучик света и укоризненное цыканье.
Стену, к которой я подобрался, занимал ряд тонких бамбуковых палок. Не знаю, насколько они поднимались над сценой, но наверняка высоко. К механизму пристроили маленькую вертушку, однако добраться до нее я никак не мог. Спустя мгновение проклял свою забывчивость и кинулся за скамеечкой.
Повелевающий мною голос молчал. Сверху холодно наблюдали за моим провалом.
Мне швырнули скамейку, и та грянулась об пол с гулким звуком – как будто снова загудел барабан. Я вскарабкался на нее и наконец дотянулся до нужной рукоятки. Деревянный диск сместился, частично высвободив насыпанный в верхнюю часть полого ствола песок и металлическую стружку, и мелкий мусор потек вниз.
Уши заполнил шум дождя, эхом отдававшегося на сцене. Я снова крутанул рукоять. Меня охватило волнение от причастности к общему делу, и мои движения стали хаотичными. Нащупав еще один рычажок, я тоже его рванул.
Наверху словно шел взаправдашний ливень.
Я нетерпеливо метнулся к следующему стволу и вскочил на шаткую приступку, силясь добраться до последней из рукояток механизма. Та располагалась слишком высоко, и я лишь царапал ее пальцами, не в силах провернуть. Наконец, вытянувшись в струнку, изогнулся так, как умеют лишь дети, и, зажав рычажок между большим и указательным пальцами, дернул.
Диск сдвинулся – сверху снова донесся нежный шелест искусственного дождя.
К сожалению, к нему примешался грохот – я свалился с хлипкой подставки. Та отлетела в сторону и с глухим стуком ударилась о стену.
– Кузнечные меха! – сказал сверху бесстрастный голос.
Говорили повелительно и отрывисто – человек отдавал приказы, не сомневаясь, что они тотчас будут исполнены.
Я с трудом поднялся и, пошатываясь, сделал несколько шагов вперед, несмотря на вспыхнувшую в разных частях тела боль. Поморщился – и все же, не останавливаясь ни на секунду, заковылял к древней печке.
Ее первоначальная конструкция претерпела некоторые изменения: вверху печь сужалась, переходя в тонкую металлическую трубу, шедшую к подмосткам. С одной из ее сторон устроили подобие кузнечных мехов, так что силу огня по мере необходимости можно было регулировать.
Я ухватился за рычаги устройства и принялся за дело. Руки ныли, мышцы растягивались до предела, а я все нагнетал воздух в старую печь. Огонь завыл, и к потолку поднялись клубы дыма. Еще секунда – и черные облака всплывут над сценой, как того и требовал сюжет.
Я работал в театральном трюме уже два года и каждый раз, вдумываясь в последовательность своих действий, точно знал, какую пьесу сегодня дают. Натруженные мускулы скрипели, а я продолжал качать воздух.
– Занавес, – сказали сверху.
Я коротко выдохнул и, даже не вытерев лоб, отошел от горячей печки. Мокрые волосы облепили голову, забились за уши, защекотав нежную кожу. В другом углу моего подвала находились два колеса, каждое с четырьмя спицами. К ободам приделали по небольшому рычажку, так что приводить их в движение было удобно.
Я ухватился за рукояти и, кряхтя, тронул колеса с места. Устройства неохотно двинулись и потихоньку набрали ход. Несказанный механизм слегка скрежетал, и трюм заполнили неприятные звуки.
Наверху прозвучал звонок. Закрытие занавеса.
Крутить надо плавно, но сильно, чтобы занавес спускался мягко, без рывков, постепенно скрывая лицедеев. Это правило приходилось постоянно держать в уме, и я вращал колеса изо всех сил. Щелк! Механизм остановился.
Я расслабился и согнулся пополам. Все, работа окончена. Каждый глоток воздуха казался сладким и нес прохладу, хотя в подвале стояла невыносимая жара. Я вытер черные руки о свои потрепанные и порванные бриджи, если их еще можно было так назвать. Грязные дорожки пота катились по лицу, стекая на изношенную рубаху.
Некогда моя одежка была белой, однако теперь выцвела до бледно-серого оттенка – подобным образом стирается под миллионом ног и безжалостными ливнями булыжник мостовой. Чистился я усердно и все же не сумел оттереть пятна сажи с запястий.
– Прекрати! Может, твоя одежда и не нова, но этак ты приведешь ее в полную негодность.
Голос донесся из дальнего темного угла трюма. Стоявший там человек ростом был чуть ниже шести футов. Телосложение жилистое – работать ему приходилось много, а есть – умеренно. Хлопчатобумажные рубаха и штаны свободно болтались на худом теле.
Я прикрыл глаза и, пытаясь совладать с усталостью, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов.
– Мазашад! – бросил человек. – Снова кто-то не запер заднюю дверь! – Он еще раз выругался, брызгая слюной.
– Клянусь, не я, Халим!
Прижать руку к груди – искренний, убедительный жест, но я отвел глаза – и это все испортило.
Халим фыркнул и вышел из тени. Взгляд у него теплый, едва ли не отеческий, голова крепкая и костистая – лицедеев с подобными тыквами частенько назначают на роли бандитов и головорезов. Однако стоит присмотреться – и сразу понимаешь, что Халим не из этой породы. Лоб у него узкий и высокий – совсем не такой, как у выходцев из низших слоев общества, редкие волосы стрижены до коротенькой щетины.
Лысеть Халим начал еще до того, как я с ним познакомился, а теперь и голову, и лицо брил начисто, от чего угловатые черты смягчались. Нос кривой – в далеком прошлом его свернул на сторону чей-то кулак.
История известная: однажды он спас ребенка, приютив того в своем театре, и за добрый поступок
