— Нет, мадам, — вдруг затараторила она, — я не хочу так одеваться, я стыжусь. Меня примут за уличную девку. У меня вид полоумной. За мной мальчишки побегут и камни в меня швырять станут. Я уж лучше спрячусь в угольную шахту и не выйду оттуда. Уж не знаю, может, у высокородных это так принято — перед всем светом эдак вырядиться, в голубое, белое и красное, пестро, как на открытке. Только я-то не высокородная. Отец мой землю копал, мать была чернорабочая, и никогда они ни перед кем не выделывались. И я хочу так. Они устыдились бы — да упокоит Бог их душу, — если б увидели меня в таком наряде. Мадам Маргерита, мадемуазель Гритье, — ласково прибавила она, — умолите госпожу баронессу, раз уж она таковой стала, оставить мне платье из мериноса на каждый день, а по воскресеньям — из ситца. А вот фартук я бы носила с радостью, только совсем белый и без вышивки, так оно чистоплотнее, и если мадам угодно заплатить за стирку… тогда…
— Что ж, мадемуазель Сиска, — жестко произнесла Розье.
— Я не мадемуазель, а мадам, — перебила несчастная рабыня, почувствовав себя оскорбленной.
— Если служанке говорить «мадам», как же тогда обращаться ко мне? — спросила Розье.
— Госпожа баронесса. Как все-таки смешно вам такое говорить-то, а!
— Вон отсюда! — воскликнула Розье, выталкивая ее за плечи.
— О да, пусть я уйду, — отозвалась Сиска, в свою очередь награждая ее немилосердной затрещиной, — да, лучше уж я уйду сейчас, чем завтра, и лучше немедля, чем после. Только прежде я хочу сказать все, что думаю. Уж не знаю, что за оса гордыни укусила вас, но вы становитесь смешны и невыносимы…
— Сиска… — сказала Маргерита, пытаясь остановить ее.
— Нет уж, дайте я скажу, — отмахнулась Сиска, не на шутку разозлившись, — дайте я скажу, дорогая мадемуазель, я недолго буду говорить тут. Уже шесть недель как у меня тяжело на сердце. Мадам издевается надо мной как злобная псица; я получаю одни только выволочки и ни разу — благодарности. Когда она завидовала вам и вашему счастью, мадам, я ей прощала все ее гневливости. Теперь дело другое, у нее с характером уж не знаю что случилось, гадость какая-то, какой в ней по жизни-то вовсе и нету. Мне каждую ночь снится громадный кот ростом с человека, и все рыщет вокруг дома. Сдается мне, что если так оно пойдет, то случится беда; поверьте мне, Гритье, я вас люблю, я хотела бы всегда быть подле вас, чтобы защищать вас, но больше я не могу оставаться здесь. Нет, нет, не удерживайте меня, мне надо уйти. Мадам, — добавила она уже Розье, — пусть Бог вас не наказывает, об одном только Его и прошу, но позвольте мне уйти, мадемуазель Гритье, позвольте мне уйти. Говорю вам, что не хочу большие быть здесь. Тут дьявол поселился, по ночам он свистит в каминных трубах, и я слышу, как он ухмыляется, когда налетает ветер. Признаюсь вам, мне страшно спать у себя стало. Без того, чтоб запереть дверь спальни на два оборота и положить в постель большой ножик, я уж и не засыпаю. Говорю вам, я хочу уйти. Беда бродит вокруг дома. Чьи грядут слезы? Чьи страдания? Чья погибель? Не могу сказать, только боюсь и хочу уйти!
Сиска вышла. Маргерита поспешила за ней.
Вдвоем они поднялись в спальню верной рабыни. Там Сиска разделась, разорвав на кусочки свое украшенное гербом одеяние. Дрожа от радости, она снова облачилась в старое черное платье, напялила белый чепец, обула грубые башмаки. Потом, собрав все, что было под рукой из одежды, уложила по порядку в большой продолговатый короб, выкрашенный в зеленый цвет.
— Оставайся с нами, — говорила Маргерита, — оставайся с нами. Я очень тебя люблю. Да сама ведь знаешь…
— Да! И я тоже, мадемуазель, то есть хочу сказать — мадам.
— Ну вот же, вот и оставайся тогда. Я знаю тебя и люблю. Останься со мной, если не хочешь быть с мамой, что так зла к тебе, я это должна признать, но ведь она стара и нуждается в заботе.
— Нет, мадемуазель, нет; мне тут страшно.
— Тебе за себя страшно, Сиска?
— Нет, Гритье, нет. За вас, — добавила она вполголоса, — я боюсь за вас.
— Ну что ж, тогда точно тебе надо остаться со мной, чтобы защищать меня. Маме я пришлю другую служанку. Ты оденешь меня, причешешь меня.
— Я такая неуклюжая.
— Научишься и будешь ловчее, и к тому же, — добавила Маргерита со смехом, обнимая ее, — будешь охранять меня от громадного кота. Только услышишь что-нибудь, сразу схватишь свой ножик, и никто шелохнуться не посмеет.
— Ах, мадемуазель, мадам, не может быть, неужели я смогу всегда быть подле вас, всегда! Как бы вы были обихожены! А Жанетта, она не будет ревновать?
— Для этого она слишком уж зла на мою матушку, — ответила Маргерита.
— А кого вы наймете в услужение мадам? — спросила Сиска.
— Пока что сама обойдусь, пока найдется кто-нибудь, кто ее устроит.
— А! Ладно, — согласилась Сиска, она уже тревожилась о том, что Розье будет предоставлена сама себе.
Тем временем старуха, уединившись в своих апартаментах, предавшись пряным радостям тщеславия, тщательно разглаживала оборки на платье из тафты цвета палого листа и горделиво рассматривала толстый перстень с золотым гербом.
В эту ночь ей приснилось, будто она проезжает по Дворцовой площади Брюсселя в карете, запряженной четверкой лошадей, с берейтором впереди, в ясный солнечный денек, когда там шел большой военный парад. Приветственно били барабаны, полковые оркестры играли «Брабантскую песнь», трезвонили колокола, иногда грохотала пушка! Сам король обнажил голову, а солдаты, приветствуя ее, взяли в ружье.
Поль, ставший нищим, грязным, босым, с длинной бородой, опиравшийся на толстую палку и стоявший в первых рядах толпы, протягивал ей засаленную шапчонку. Она бросила в нее грошик и, гордая, уехала на своей четверне быстрым галопом.
«Наконец-то я раздавила его!» — думалось ей.
III
Чванство Розье быстро стало невыносимым. Сиска целыми днями плакала, кухарка запросила больше жалованья и сбежала, когда госпожа баронесса в ответ не повела и кончиком носа; служанка, любившая Маргериту, ничуть не роптала, но, будучи по натуре жизнелюбивой и прямодушной, не могла удержаться, чтобы не посмеиваться в отсутствие молодой хозяйки над свежеиспеченной благородной госпожой.
Розье не обращала на это внимания. Она заобожала себя, наслаждалась собою, точно каким-нибудь деликатесом, все не могла насмотреться на геральдическую тарабарщину своих дворянских грамот и подумывала заказать себе баронскую корону с пятью жемчужинами, чтобы надевать ее в своей комнате, при закрытых дверях, когда останется совсем одна, по вечерам, и подолгу смотреть на себя в зеркало.
Соседи, крестьяне рассказывали, что видели ее в коляске в обществе видных господ и красивых дам, где она, небрежно откинувшись на сиденья, много жестикулировала и вертела головою, а по бокам или перед каретою трусили породистые псы.
Это действительно так и было и до того воодушевляло бывшую трактирщицу, что для нее не стало в мире ничего важнее Знатности, людей хорошего тона, гербов, геральдики, породистых собак и прогулок в коляске. Она безмерно заботилась о своей плоти. Разве тесто, из которого она слеплена, не замесили еще до потопа? Ее забота о собственной персоне была тщательной, ежеминутной и забавной. Ее руки очень похорошели всего за две недели. Она белилась, румянилась, натиралась всевозможными мазями, пудрами, смесями и выглядела как после отвратительной процедуры омоложения.
Служанка полагала, что ей вздумалось снова выйти замуж. Но дело было не в этом.
Розье до сих пор презирала Поля. Она презирала его все больше и все высокомернее. Иногда она думала: заплатит мне за все этот босяк, этот буржуа!
При этом она вовсе не утратила любви к дочери, ее единственной и неподдельной любви. Маргерита была так же знатна, как и она сама, это была ее кровь.
Однажды она вошла в спальню к «этой деревенщине» Полю, когда тот был еще не одет, только чтобы взглянуть, так ли тонко сложены его ноги, как и у нее.
IV
Однажды он сказал Маргерите:
— Вот ведь я — и терпеливый человек, и мягкий!.. Но и я на пределе. Руки чешутся. Чувствую, что еще одно слово, и…
— Мне нравится, что ты терпеливый, — отвечала Маргерита. — Ну, раз уж у тебя руки чешутся и тебе надо кому-нибудь вмазать…
Поль отвесил ей несколько пощечин. Она не осталась в долгу, ответив ему тем же. Тут он сразу успокоился.
Тогда Маргерита, поцеловав ему руку как нежная его рабыня, сказала:
— Рад ли ты, любезный мой повелитель, что избил маму в моем лице?
Подобные сцены повторялись нередко.
Милосердием, нежностью, любовью своей Маргерита много раз мешала Полю совершить против ее матери какую-нибудь выходку, которая вынудила бы ту съехать с виллы, снова впасть в опустошение и одиночество.
