— Мне нравится, что ты терпеливый, — отвечала Маргерита. — Ну, раз уж у тебя руки чешутся и тебе надо кому-нибудь вмазать…
Поль отвесил ей несколько пощечин. Она не осталась в долгу, ответив ему тем же. Тут он сразу успокоился.
Тогда Маргерита, поцеловав ему руку как нежная его рабыня, сказала:
— Рад ли ты, любезный мой повелитель, что избил маму в моем лице?
Подобные сцены повторялись нередко.
Милосердием, нежностью, любовью своей Маргерита много раз мешала Полю совершить против ее матери какую-нибудь выходку, которая вынудила бы ту съехать с виллы, снова впасть в опустошение и одиночество.
На следующий день Поль сказал Маргарите:
— Мне нужен свежий воздух, я тут уже давно задыхаюсь, да и ты тоже; давай устроим себе передышку на три недели и оставим тещу тут с ее благородным обществом.
— Раз воздух нужен тебе и задыхаешься здесь ты — давай и поедем туда, куда захочешь ты, — ответила Маргерита. — Итак, куда мы едем?
— В Остенде, к морю.
— К морю! — обрадовалась Маргерита, захлопав в ладоши, как ребенок.
— Да, к морю, подышать соленым воздухом… И не слышать оскорблений с утра до вечера.
Маргерита посвятила в план поездки Розье, и та, выражаясь высоким штилем, «выразила живейшее сожаление, что не сможет сопровождать мадам свою дочь и мсье зятя на воды, поскольку приглашена отобедать у господина графа де С., господина герцога де З., господина барона де А. Кавалер Д., весьма богатый, хотя и очень захудалого рода, тем не менее желал бы, чтобы она оказала ему честь провести несколько дней в его деревне. Несмотря на все сожаления о том, что она не может разделить с мадам своей дочерью забавы и удовольствия курортных мест, она вынуждена отпустить ее одну с мужем, чьего приятного общества ей, без сомнения, будет предостаточно. Она искренне пожелала, чтобы они вернулись в замок в добром здравии. Она просит только об одном — чтобы мадам дочь соизволили на время своего отсутствия приказать передать ей все ключи от дома и дать прислуге все необходимые распоряжения, дабы ее саму обслуживали как подобает обслуживать даму высокого рода и прекрасного воспитания».
Поль спокойно вынес эту картечь банальных фраз. Ответил он так:
— Госпожа баронесса может быть уверена в неукоснительном выполнении ее приказаний. Я буду иметь честь просить госпожу мою супругу передать ключи госпоже баронессе ее матери, которую я имею честь заверить в живейших выражениях в моем наивысшем и почтительнейшем уважении.
Произнеся эту фразу, Поль склонился в земном поклоне и приготовился ретироваться.
Маргерита перед уходом хотела было кинуться на шею к Розье. Но та, свеженакрашенная, оттолкнула ее и лишь протянула руку для поцелуя.
Маргерита сразу поняла, поцеловала ей руку и больше не настаивала. Поль ретировался задом, продолжая церемонно раскланиваться.
Розье не посмела разозлиться, боясь показать, что поняла насмешку своего самого лютого врага.
Маргерита вышла. Следом Поль. В прихожей он сразу крепко обнял Маргериту и по-простонародному поцеловал ее. На следующее утро в пять часов они уехали и к ночи были уже в Остенде.
V
Когда они прибыли, часы на церкви братьев-капуцинов пробили восемь раз. Стояла духота. Последние лучи угасали в темном, как чернила, небе. Ни проблеска света, все замерло, ни ветерка — одно только глухое ворчание моря, исходившее из его бездн, волнуемых электрическими разрядами близкой грозы. Они прошли по подъемному мосту над пропастью и вскоре дошли до запруды. Море расстилалось перед ними, светящееся и ревущее.
— Поль! — позвала Маргерита. — Поль! А что там за огни?
Она прижалась к нему.
— Ты боишься? — спросил он.
— Нет. Ты не повез бы меня туда, где опасно. К тому же вся эта публика, что стоит, опираясь на парапет, кажется всем довольной. И я тоже хочу быть всем довольной. Я пойду за тобой всюду.
— Присядем на скамейку?
— Да.
— Дождь пошел, и капли крупные.
— А они теплые, эти капли, мне нравится такой дождь.
Они присели. Прижавшись друг к другу, Поль и Маргерита обменивались тайными поцелуями под мимолетными, но обильными и красноватыми испарениями, ниспадавшими с черных небес. Когда их влажные руки соединялись, по ним пробегал электрический разряд, и они пожимали их друг другу в тихой истоме, таящей внутри столько страсти, и глухо и серьезно шептались о чем-то.
Морская волна тоже что-то рассказывала, как будто умела говорить, когда грозовой шторм, точно любовник, ласкал ее приливами своей любви. Море все точно пылало. Оттуда, где заканчивались волнорезы и молы, и до самого далекого горизонта это была не простая подсветка. В каждом гребне волны светился свой блуждающий огонек, и все они то исчезали и гасли, то перебегали в другие гребни других волн от непрестанного движения вод. Глухой гром, неторопливый, звучный, ласкающий, наводил на мысли о тысячеруком великане, обольщающем море и ревом возвещающем о своей великой любви к нему.
Огромные волны, вздымавшиеся над волнорезами, над высокой плотиной, сперва вспыхивая, потом медленно опадая и растворяясь в водном потоке, казалось, рычали от наслаждения. Небо совсем почернело, а воды усеяли просветленные блики. Над волнорезами словно пролетали огненные змеи. Гиппогрифы, химеры, сирены взвивались над молами и, казалось, вот-вот взберутся на них. Поль и Маргерита чувствовали, как передается им жар, кипевший в лоне волн. Каждый миг порождал новое страшилище, нетворимую светящуюся форму, возвышавшуюся над потоками вод. А то чудовища сбивались в стаи и шли на приступ мола, разверзнув пасти, с огненной гривой, гонимые ветром, дувшим с такой силой, что над молом несся вихрь песка с дюн Вест-Порта. Потом восходили просветленные бездны, они мягко клубились вглубь и взывали к влюбленной паре. Поль с Маргеритой, не отрывая глаз от грациозных линий накатывающих волн, их сладострастных изгибов, огненно горевших лож любви, возникавших меж валов, казалось, вот-вот откликнутся на эти головокружительные призывы. Им хотелось погрузиться в море и раствориться в нем, качаясь на движущемся ложе из водных потоков.
Задул жаркий ветер, дождь пошел чаще, крупней, торопливей, небо озарилось молниями, яростно рвавшими тяжелую завесу туч. Поль и Маргерита все еще были погружены в свою любовь и в созерцание бескрайнего неба и возмущенных морских вод.
— Поль, Поль, — проговорила глухо Маргерита, — что же будет, если я тебя потеряю! Уйдем, нехорошо так смотреть на воду, когда в душе печаль.
Буря усиливалась, полило как из ведра. В отель они пришли задумчивые и до нитки промокшие.
VI
Вскоре кухарке пришлось отлучиться из Уккле — ей прислали анонимное письмо:
«Ваша мать тяжело больна, — сообщалось в нем. — Она хочет повидать вас. Как можно скорее отправляйтесь в Ревэн, если хотите увидеть ее в последний раз».
У девушки не имелось ни сбережений, ни разрешения на отлучку. Испрашивать и то и другое она явилась к госпоже баронессе, и та весьма великодушно соизволила согласиться. Когда же речь зашла о деньгах, спросила, сколько та получает жалованья.
— Тридцать франков в месяц.
— Сколько еще до конца месяца?
— Он уже истек.
— Взглянем в ваш гроссбух.
— Вот он, госпожа баронесса.
Розье прочла.
— Да, все правда, — вымолвила она. — Вам теперь же нужны эти тридцать франков?
— Да, мадам, иначе я не смогу поехать.
— А как же ваша матушка?
— У меня там есть еще сестра.
— Да вот, возьмите вы эти тридцать франков. Дайте мне в них расписку, чтобы мне не пришлось выплачивать их самой господину доктору. Если вам придется оставаться там пару недель, я уж постараюсь обойтись тут без вас.
Приехав в Ревэн, кухарка нашла мать совершенно здоровой, а сестра очень удивилась полученной ею записке. Тогда та выкинула все это из головы и целых две недели в радости сердца вкушала утехи свободы.
Еще через несколько дней Сиска и Жанетта, болтая на кухне, живо обсуждали нежданную перемену в характере Розье.
— С тех пор как они уехали в Остенде, она уж как подобрела. И выезжает частенько, и даже Сиску заставляет вместе с собою обедать, да как задушевно, а обслуживать их обеих оставила Жанетте, но и ей посулила, что при случае тоже с собою за стол посадит, прибавив, что нечего одной баронессе над другой заноситься и тогда уж подавать им будет Сиска.
— Ну вот, — простодушно признавалась Жанетте Сиска, — знала же я, что в душе она совсем не зла. Так всегда: поглядишь на людей, уж такие сердитые, а внутри-то у них сердце доброе. Вот и теперь это доброе сердце в ней говорит.
— Может, и так, — соглашалась Жанетта, украшая воскресную шляпку новыми зелеными лентами. — Может, оно и так. — Зеленое было нынче в моде. Она связала ленты двумя узлами, и бант получился величиной с большую тарелку. — Может, оно и так, только не верю я в ту доброту, что снисходит на людей ни с того ни с сего.
