– Там со мной дед один лежал, он был настоящим спецом по убийству мух. У него был носок с гречкой, он этим носком только так орудовал, мог слепня на лету легко завалить… Слушай, а правда, что от туберкулеза можно вылечиться, если съесть живую вошь?
Рокотова молчала и обреченно смотрела перед собой. Пятна на лице у нее не прошли, а как-то даже усилились, германистка стала похожа на плакат про корь и ее профилактику, я видел такие в медицинских училищах.
Жмуркин подошел, сел на скамейку, взял Рокотову за руки и принялся ее утешать. Говорил, что они ошиблись, что такое случается, что в сущности ничего страшного не произошло, подумаешь, аллергия, с кем не бывает, не надо принимать близко к сердцу, все пройдет, и печалька, и мочалька.
А с другой стороны бубнил Пятахин. Что у него вот бабушка знает один настоящий рецепт от туберкулеза, надо просто-напросто взять и на чесночном масле поджарить пять бородавок в лунную ночь…
Районная больница села Спицыно гостеприимно светилась тусклыми шестидесятиваттными лампочками. Больных по поводу лета было немного, то есть совсем почти никого, скамейки перед больницей пустовали, то есть не пустовали, конечно, на них расположились путешественники. Усталые и заморенные, даже Дитер ничего не рисовал, сидел себе потихонечку. Черт дернул эту Жохову, ехали бы и ехали…
– Ладно, – сказал Жмуркин. – Спать давайте. Я договорился, переночуем в свободных палатах.
– Я туда не пойду, – тут же заявила Жохова. – Там наверняка клопы.
– Кто такие клопы? – оживленно поинтересовалась Александра. – А, помню! У Гоголя были клопы…
– Постельные вампиры, – объяснил я.
– О!
Клопы после потомка Пушкина, что можно придумать лучше?
– Это действительно «о», – сказал я.
– Они там точно есть?!
– Разумеется. У нас во всех больницах клопы, грибок. На юге тарантулы еще, ну, в Краснодарском крае.
Александра сияла. Она, наверное, на самом деле очень сильно любит нашу культуру, желает к ней приобщиться посредством покусания клопами. С другой стороны, по-другому ведь не понять загадочную русскую душу. А вот когда тебя клопы покусают, сразу почувствует на собственной, так сказать, шкуре.
– Ну, что сидите? – спросил Жмуркин. – Занимайте палаты, братья.
– Как-то странно… – пошевелила крупными плечами Лаура Петровна, тоже сидевшая на скамеечке. – Я думала, у нас маршрут обеспечен, просчитан…
– ЧП, – пояснил Жмуркин. – Их не запланируешь.
– Может, здесь есть гостиница? Как-то я не готова в тифозных бараках…
– Даже две гостиницы, – ответил Жмуркин. – Вытрезвитель и больница, выбирайте.
– Я за вытрезвитель! – немедленно ответил Пятахин. – Никогда еще…
– Влас! – занервничала уже Лаура Петровна, ей в вытрезвитель явно не хотелось.
– А что? – спросил Лаурыч. – Я никогда в вытрезвителе…
Лаурыч захлебнулся.
– Кто не хочет спать в больнице – пусть спит в автобусе, – равнодушно сказал Жмуркин. – Никто вас из автобуса не выгоняет. Лично я иду в больницу.
Жмуркин подал руку Рокотовой, и они вместе направились к поликлинике.
Лаурыч неожиданно устремился за ним, он явно собирался отночевать в тифозном бараке.
– Мы сиденья разложим, – объявила Лаура Петровна. – Паша, а ну назад!
Лаурыч послушно сломался и вернулся назад, и они с Лаурой Петровной двинулись к автобусу. Лаурыч печально оглядывался.
Жохова тоже предпочла автобус, остальные выбрали больницу. Дежурный врач отвел нас в столовую, где предложил рыбный суп харчо и горячий чай. Ломаться никто не стал, рыбный харчо оказался неожиданно вкусный, хотя Пятахин, дохлебывая вторую тарелку, вспомнил, что однажды у него вот с такого же супа случилось серьезное желудочное расстройство, которым он страдал почти неделю.
И взял третью тарелку. Вокруг рта у него образовался оранжевый круг, Пятахин стал похож на обезьяну.
Александра и немцы с восторгом смотрели на плавающих в алюминиевой миске килек, разглядывали серые алюминиевые ложки, я рассказывал им о традициях отечественной концлагерной кухни, о роли кильки в русской народной культуре и о том, что лучший черный хлеб – самый дешевый.
И даже Жмуркин, человек искушенный и, наверное, закормленный майской спаржей и молочными артишоками, тоже ел с удовольствием.
А мне вообще суп понравился, я люблю жиденькие супцы, их посильнее разогреешь, перчику подсыплешь – и хорошо.
Потом пили вкусный чай со вкусом горелого сахара. С сушками.
После ужина распределились по местам, конечно, мне досталась палата с Пятахиным и с Листвянко. Дубина занял лучшее место у окна, Пятахин худшее у двери, я лег спать посередине. А еще в нашей палате оказался старичок, совсем уже престарелый, сопел себе потихонечку, никого не трогал.
– Бенгарт! – позвал Дубина. – Бенгарт, а ты зачем с нами потащился? Ты же и так немец, в любой момент и сам в Германию свалить можешь?
– Да так, уговорили, – ответил я. – Без меня вас брать не хотели, говорили, что нужен хоть один приличный человек.
– Меня тоже уговорили, – неожиданно разоткровенничался Дубина. – Я хотел на рыбалку, а мать привязалась – поезжай да поезжай. Ну, и за Снежанкой надо, конечно, приглядеть, да и вообще…
– Тебя присмотреть попросили, а ты не уберег, – не выдержал Пятахин. – Из дома уехала приличная девушка, вернется какая-то чесоточная…
– Заткнулся бы, – довольно миролюбиво предложил Дубина. – Я человек, конечно, терпеливый… Но могу и выписать.
– Да я только в смысле чесотки…
Слово «чесотка» употреблялось сегодня столько раз, что я вдруг почувствовал, что мне хочется почесаться. И почесался. Зря, конечно, потому что Пятахин тут же спросил:
– Ты уже заразился?
Я не ответил.
– Ну и ладно, подумаешь. Листвянко вон уже болел – и ничего, живой, подумаешь, всего лишь…
– Заткнулся бы все-таки, – еще раз посоветовал Листвянко. – А то чесотка тебе покажется спасением.
– Да что ты мне сделаешь? – с наглой трусостью в голосе спросил Пятахин.
– Я тебе большие пальцы сломаю, – зевнул Дубина. – На руках. Знаешь, как тухло жить без больших пальцев? Ни в сортир нормально сходить, ни ложку взять.
– Тебя посадят.
Листвянко громко зевнул.
– Кто меня посадит, дурилка? – спросил он. – У меня папа с замминистра в одном разведбате служил. Так что ты язык прибери, балабол. А то еще и на ногах сломаю – будешь на пятках ходить.
Пятахин обиженно замолчал, но терпения у него хватило ненадолго, он икнул и стал рассказывать про немцев: оказывается, и Дитера, и Болена поместили в сушилку, потому что больница маленькая, мест нет. И теперь немцы лежат в окружении батарей и кирзовых сапог – и от этого очень сильно балдеют.
– А Сандру в мертвецкой положили, – рассказывал Пятахин. – Не одну, конечно, а со Снежанкой и с чесоточной нашей, Рокотовой. Там, между прочим, мертвец настоящий лежит, еще с зимы, говорят, не забрали.
Старичок у стены печально вздохнул.
– Не волнуйтесь, дедушка, все мы там будем, – успокоил Пятахин.
Старичок хлюпнул носом.
– У меня тоже дедушка в прошлом году умер, – сообщил Пятахин. – Мы «Скорую» вызвали, думали его оформлять, а он раз – и ожил. И до сих пор живой, даже в погреб за зеленушками лазит. А каждую субботу по стакану водки и две тарелки окрошки…
Пятахин стал рассказывать про своего дедушку-долгожителя, который всю жизнь работал плотником и питался морковью, черным хлебом и сладким чаем, ну и еще водка по субботам, так вот, он брал колун и перебрасывал его через реку в районе Риковского моста. Дедушка то есть.
Это задело Листвянко, он хмыкнул и сообщил, что и у него тоже есть дедушка, который всю жизнь прослужил в МВД, любил щучью икру и мог поднять телка в сто пятьдесят килограмм.
На что Пятахин ответил, что его дед мог поднять двух таких телков и пробежать с ними по Новому мосту – и обратно.
Они начали лениво спорить, чей дед круче, чей питался суровее и чей кидал дальше колуны и мог сдвинуть одной рукой «Кировец». Я достал таблетку и хотел написать что-нибудь в блог, но никаких мыслей не образовалось, пятахинский и листвянковский деды вытеснили их и теперь вовсю соревновались в моем воображении в метании наковален, спортивной парке в бане, в переноске крупного рогатого скота и в жонглировании рогатым скотом мелким.
Я попытался закрыть голову скудной больничной подушкой, но не получилось, из подушки выставилось старомодное перо и стало жалить меня в щеку. На моих же попутчиков рассказы про могучих родственников подействовали снотворно, оба скоро захрапели, и наш старый сосед тоже захрапел, и я остался один в палате. Наедине с мыслями и ноющим пальцем на ноге.
Мне уже совсем не спалось, по стене вихлялись причудливые тени, я выбрался из скрипучей койки и направился на улицу, с трудом удерживаясь на скользком линолеуме кривого пола. У входа на скамейке сидел Жмуркин. У него над головой покачивалась лампа, вокруг лампы кружились мотыльки и нетопыри, похожие на маленьких, с кулак, птеродактилей. Красиво. Похоже на викторианский роман.
