Антон Петрович, в чью душу слова молодого человека проливались бальзамом, всей целительности которого он еще не мог провидеть, смущенно и застенчиво пробормотал:
— Неужели только из-за того, что у меня такой…
— Да, такой живот, — живо перехватил представитель мэрии. — Именно поэтому! Именно! — вынес строгий приговор Петя Чур и принялся решительными шагами мерить помещение. — Посудите сами, кому вы с этаким брюхом нужны? Вашим единомышленникам? Беловодскому обывателю? А может быть, вашим идейным врагам?
— Но кому же? — тоскливо простонал Мягкотелов.
— Никому! Вы больше не нужны даже самому себе. Вы привыкли шагать по жизни с гордо поднятой головой и изрекать прописные истины, а теперь обречены до скончания века валяться на больничной койке и представлять интерес разве что для доктора Корешка. Доктор сделает себе имя, описывая ваш поразительный случай, а что светит вам?
— Выходит, я наказан?
Коротко поколебавшись, ночной визитер кивнул ладной головой.
— Ну да, дело можно представить и таким образом, — сказал он.
— Но кем и за что?
— Да хотя бы за ваши безответственные и клеветнические высказывания в адрес мэрии.
— Я наказан за свои воззрения? — вскричал Антон Петрович. — Но ведь это произвол, насилие, это… это инквизиция!
— Какие воззрения? Что это за воззрения такие — порочить доброе имя мэрии?! Перестаньте! Вы же видите, я готов вести с вами игру. Но при одном условии: если вы не будете так серьезны и напряжены, не будете впадать в истерику и визжать, как поросенок. Полегче, Антон Петрович, полегче, оставайтесь неунывающим либералом. Конечно, для Кики Моровой то, что она сделала с вами, только шутка, в которую она не вкладывала никакого идеологического подтекста. Но в моей власти представить это дело совсем в ином свете. И так нам легче будет играть. Да, вы наказаны, наказаны за свои непозволительные, дерзкие и, разумеется, глупые высказывания. Вы переступили черту, думая, что вам и на этот раз все сойдет с рук, — ан нет! вот у вас уже непостижимая гипертрофия некоторых органов и вы больше никому не нужны. А за границами, установленными для подвластного населения, я слежу неусыпно и не оставляю безнаказанными их нарушителей.
— А кто установил границы?
Молодой человек усмехнулся, и его зубы блеснули в полумраке.
— А кто ваше человеческое разумение и познание запер в нерушимых пределах? — ответил он вопросом на вопрос и кисло скривился, как бы тоскуя от затаенной и какой-то выстраданной фальши, несомненно прозвучавшей в его словах.
Наступила пауза. Затем Мягкотелов с унылой покорностью проговорил:
— Я вам верю, но я не понимаю, что мне делать.
— Принять решение. Сделать выбор. В моей власти обеспечить вам вечное пребывание в нынешнем состоянии, вечные блуждания среди бессмысленных ужасов вашего подсознания, среди всяких грозных архетипов и отвратительных комплексов. Могу подарить вам вечную неудовлетворенность и безысходность. Ну и непреходящий скверный запашок. Но в моей же власти вернуть вам прежний облик и прежнее довольство короткой, но яркой жизнью на земле. Разумеется, если вы примете мои условия.
— Какие? — с содроганием выдохнул Антон Петрович.
— Прекратить подрывную деятельность, умерить демагогический пыл. Порвать с прежними друзьями. Не заниматься тем, что вы называете политикой. Мы вам найдем более подходящую работу. Вы согласны? Да вы не хуже меня, Антон Петрович, знаете, что своими заклинаниями о народном представительстве, либеральных свободах и правах личности вы прежде всего устилаете коврами дорогу заурядному торгашу, изворотливому и лживому. А этого ли вы хотите, об этом ли мечтаете? Сколько бы вы ни трещали о некоем идеальном свободном предпринимательстве, торгаш всегда будет оставаться торгашом, весьма пренеприятным господином.
— Вы… дьявол?
Либерала бросило в жар от смелости высказанного предположения, тело поплыло в духоту лихорадки, и все же он протянул руку за одеялом, торопясь укрыться и спрятаться. Петя Чур, зловредно посмеиваясь, скинул одеяло на пол.
— Не бросайтесь словами, смысла которых не понимаете, — сказал он с напускной строгостью.
Да, это был дьявол, искушающий, торгующийся, уловляющий. Ловец душ. Вот и дожился беспечный интеллигент до умопомрачения и мистерий! Антон Петрович не знал, смеяться ему или плакать. Но не знал и того, какие ввернуть слова, чтобы заставить страшного гостя посмотреть на него с уважением, как на достойного противника в затевающемся роковом поединке. В голове его суетливо всплывали некогда читанные случаи подобных общений с лукавым, но ни один из этих случаев, — Антон Петрович тотчас и верно чувствовал это, — не годился для него, не объяснял ему его положение и его перспективы.
Петя Чур подошел к койке и склонил над безутешным пациентом свою смазливую физиономию, пристально глядя на него. Свет исходил уже от самого гостя, и не было больше нужды в ночнике, глаза чиновника пылали, как угли в печи.
— Ах подлец! — закричал он. — Ты продолжаешь считать меня нечистым! Чихать мне на тебя и на твою душу! Я пришел в этот город повеселиться с друзьями, взять от жизни максимум удовольствий, а ты, мерзкая тварь, путаешься у меня под ногами. Ах, прости, я тебя обидел! Не употребляю бранных слов, не употребляю… так, вырвалось. Но на фоне тех прекрасных слов, что я собирался, идя сюда, сказать тебе, ты вдруг показался мне таким слизняком… Надеюсь, это не так. Еще раз прости! А ты все-таки подлец, согласись. И ты так мал. Не хочешь же ты довести меня до того, чтобы я смотрел на тебя со слезами жалости на глазах и чуточку содрогался от отвращения? Я не зол, я никому не приношу горя — правда, до тех пор, пока не посягают на мою свободу. Моя свобода — все, твоя — ничто! Так я мыслю. А когда шавки вроде тебя лают и пытаются укусить меня или кого-то из моих друзей за ногу, когда они стараются прыгнуть выше собственной головы, тогда я становлюсь беспощаден. Соблюдай порядок в мироздании, дядечка, не посягай на место, которое для тебя совсем не предназначено! В моей власти обречь тебя не только на вечные блуждания во мраке, но и на обыкновенную слепоту.
И Петя Чур, вложив пальцы в глаза Антона Петровича, играючи проник, скользя по извилинам, в сокровищницу либеральных идей.
— Погодите…умоляю вас! дайте же сказать слово! — запищал мгновенно погрузившийся в необузданную тьму Мягкотелов.
— Говори! — чудовищно громыхнул над ним голос.
— Я один? Только со мной так?.. А Леонид Егорович? — заговорил Мягкотелов как в бреду. — Он был здесь, он в том же положении, что и я… так почему я должен делать выбор, а он нет? Что будет с ним? Я хочу, я должен это знать… Я не верю, что вы ставите вопрос серьезно, ребром, это было бы не по-человечески, вы издеваетесь… но если серьезно, так тем более нельзя оставлять Леонида Егоровича в стороне! Мы тут с ним почти что из одной миски ели кашу… Я не хочу без него, не должен без него… это несправедливо! Я согласен принять ваши условия, но меня интересует Леонид Егорович, его судьба… Я согласен… но нет же! я не согласен, пока с Леонидом Егоровичем не будет того же, что со мной!
Петя Чур рассмеялся, оставил мозг испытуемого в покое, и Антон Петрович снова обрел зрение. Лишь неясная тень от только что поднятого им крика осталась в памяти Мягкотелова, и он устыдился того, что кричал, бесспорно кричал, может быть даже умоисступленно, но теперь не мог вспомнить, чего домогался.
— Дорогой Антон Петрович, — сказал молодой человек, — вашему противнику уже не добиться никаких успехов, не опасайтесь этого, ему вас уже никоим образом не переплюнуть.
— Да, да… — стал смутно припоминать Мягкотелов. — Леонид Егорович, я о нем… Хотел позаботиться… По крайней мере, выразить какую-то важную мысль… Что же так важно в этом человеке?
— Теперь уже ничего важного в нем нет, — возразил гость. — Вы же вернете себе достойный облик и получите достаточно для всяких веселых и дерзких поступков свободы, так кто же помешает вам тогда показывать на незадачливого толстяка пальцем и на все лады высмеивать его?
— Я хочу жить… — прошелестел больной. Он вглядывался в себя и слепо шевелил руками, отыскивая светильник, который пролил бы свет на его душу.
— Желание законное, разумное и исполнимое, — веско ответил Петя Чур. — И вы не пожалеете, что будете рождены в этот мир второй раз. А сейчас спите. Утром вы проснетесь прежним.
Он не обманул. Утром Антон Петрович сладко потянулся, жмурясь в солнечных брызгах и ощущая в теле здоровую силу, горячий ток крови, сжимающие внутренности как клещами спазмы волчьего аппетита. Он не ринулся к двери, не потребовал, чтобы его немедленно выпустили или по крайней мере накормили. Зачем торопиться? Он с улыбкой лежал на кровати и предвкушал ту счастливую минуту, когда кто-нибудь, санитарка или врач, войдет в бокс и вскрикнет от изумления, увидев совершившееся с пациентом чудо. Что он, может быть, продал душу — иди знай, не так ли? не о том ли шла речь ночью? — Антон Петрович старался не думать. Не до того, когда ты больше не страдаешь и тебя распирает блаженство. Свобода! Свобода от лишнего веса, от унизительного лежания на койке, от пытливых взглядов экспериментирующего доктора Корешка и презрительных усмешек его помощников, свобода от подлого и лицемерного врага Леонида Егоровича.
