Нужно быть осторожнее. Как можно отравиться грибом, съеденным просто потому, что он вырос в столь полюбившемся тебе и показавшемся таким надежным, таким родным лесу, так можно вырыть себе могилу ненароком вырвавшимся словом. Мир довольно опасен сам по себе, но еще опаснее те смутные предчувствия беды, которые бродят по душе и жаждут облечься в слова. Не отодвинул ли он, Григорий, свое бессмертие в туманные дали, сказав ненужное, злое, необдуманное слово?
9. Неправда, что рукописи потеряны
Катюша изнемогала от жары. Она сказала Руслану, что надо было сидеть дома и пить холодный квас, а не тащиться в Кормленщиково. Сдались им эти торжества!
Она присмотрела в лесу спасительную густоту тени, там было на вид свежо, туда манило. Сойдя с тропинки и забредя в эту тень, вдова со стоном опрокинулась спиной на траву, задрала юбку, обнажив могучие ляжки, и подложила руки под голову. Руслан присел рядом с ее смело расставленными ногами и окунул взор в таинственный проход, ведущий к едва прикрытому белыми трусиками лону.
— Я пышнотелая, и такую жару мне труднее переносить, чем тебе! — яростно выкрикнула вдова, перехватив его взгляд. — О чем ты думаешь?
Ее пышнотелость уже была Руслану хорошо знакома. Но сейчас, когда она обливалась потом и ее члены были охвачены огнем, а мощная плоть согнутых в коленях и широко расставленных ног зависала как окорока в мясной лавке, он сознавал, что еще недостаточно проник в великолепное художество ее тела и готов, конечно же, готов принести повинную за свои упущения.
— По правде говоря, — Руслан отвел взгляд от искушающего пути к вдовьим прелестям и принял задумчивый, чуточку рассеянный вид, — раз уж мы здесь, я думаю о той части наследия Фаталиста, которую считают утраченной. Я ведь чуть было не стал студентом, может, еще и стану им, а студенты вечно мечтают доделать и исправить то, что не успели или испортили предки. Поэтому я верю, что эти якобы утраченные рукописи в действительности не утрачены…
— А что в них может быть? — перебила вдова.
— Все что угодно. Возможно, он, предчувствуя такой день, как нынешний, заблаговременно высмеял всех нас.
— Сатира? И мы ее персонажи? Мне жарко, да, и я просто старая толстая баба, источающая запах пота, но что в этом смешного? Не стоит и искать те рукописи, не играй, малыш, в такие двусмысленные игры, это все равно что смеяться над самим собой. А кто же это любит?
— Народ, который не любит и не умеет смеяться над самим собой, обречен на скотское существование, и это чаще всего народ, который пакостит и вредит другим, — глубокомысленно изрек Руслан.
— А если тебе так хочется найти эти рукописи, — сказала вдова, по-прежнему глядя в небо, а не на своего дружка, — почему же ты не ищешь? Тебе нужны для этого деньги? Мои деньги?
Руслан потер переносицу, зайчонкой скрывая за быстрым мельтешением рук свой испуг и смущение.
— Когда ты так говоришь, я становлюсь в тупик. И говоришь ты это только для того, чтобы помучить меня… Мне нужна ты, а не твои деньги, — закончил юноша серьезно.
— Значит, меня ты предпочел бы этим потерянным рукописям?
— Безусловно! Какие могут быть разговоры!
— Сбегай за водой! — приказала Катюша.
Руслан вскочил на ноги. Бросился исполнять приказ.
Только он пересек тропинку, убегая к средоточиям торговли, как на ней возникли Греховников и его издатель. Толстяк, взрастивший урожай банкнот на удобренной потом и кровью литературных поденщиков почве, приехал в Кормленщиково на собственной машине и был доволен всем на свете, а писателя здорово помяли в рейсовом автобусе, и он громко выражал свое недовольство.
— Что за люди! Толкаются, вопят, гогочут… Можно подумать, что стекаются они не помянуть поэта, а на гульбище. Где их мозги?
— А зачем им мозги? — возразил Лев Исаевич, самодовольно ухмыляясь. — У них есть книжки, которые я издаю.
— Послушайте, когда-нибудь я вас убью за такие слова! — вспылил Греховников. — Вы не имеете права!
Он повернул к Плинтусу бледное, больное лицо и, не останавливаясь, ожесточенно выбросил перед собой сжатые кулаки.
— Не имею права? — истерически завопил Плинтус. — Именно я? Объясните получше, Питирим Николаевич, почему это вы именно меня считаете лишенным права на такие рассуждения?
— Вы отравляете души людей, так по крайней мере не кичитесь этим!
У Питирима Николаевича были еще мысли относительно предполагаемого им бесправия Плинтуса в некоторых вопросах, однако он не высказал их, ставшим от душевного смятения необыкновенно зорким глазом высмотрев белевшие в тени деревьев женские ноги. Ему не надо было объяснять, кому эти ноги принадлежат, он узнал бы их среди тысяч других. Писатель едва не задохнулся от счастливого волнения. После злополучного ужина в особняке на Кузнечной он осаждал вдову телефонными звонками, умоляя о встрече, но она каждый раз отказывала ему, ссылаясь на занятость. А теперь она лежала под деревом, и не было преград на пути к ней.
— Я пойду к ней, а вы идите своим путем, — сказал Питирим Николаевич своему спутнику.
— К ней? К кому? — Плинтус с любопытством завертел головой. — Кого вы себе присмотрели? — спросил он с намеком на сладострастие и снизу вверх сильно провел ладонью по своему невиданному брюху, как бы пытаясь придать ему более аккуратный вид.
— Проваливайте! — сказал Греховников угрюмо.
Еще свежи были в памяти Плинтуса пережитые в обществе писателя страхи, и он, сообразив, что в том снова забурлила злоба, поспешил убраться прочь. А Греховников зашуршал в траве, приближаясь к отдыхающей вдове.
— Катя… — позвал он.
Ознобкина приподнялась на локтях и пасмурно посмотрела на него. Перед ней стоял издерганный, взвинченный, недужный человек в разорванной на плече по шву и с оторванными пуговицами рубахе. Ничего не сказав, она откинула голову и снова уставилась в высокое небо.
— Катя, я звонил вам… — зачастил Питирим Николаевич, — звонил… я искал встречи с вами… нам нужно поговорить…
— Говорите скорее, а то я послала своего мальчика за водичкой, он сейчас вернется и прогонит вас.
— Какой мальчик! Какой мальчик прогонит меня? — крикнул Греховников, и его впалая грудь заходила ходуном, скудно играя мускулами. — Вы шутите? Вы совсем меня не уважаете? Но почему? Я же бывал у вас в гостях и мы отлично проводили время. Все это время я думал о вас… ну, после того, что мы пережили… Неужели вы не чувствуете, что такое моя жизнь? Катя, сядьте, прошу вас, смотрите на меня!
— А вы собираетесь не только рассказывать о своей жизни, но и показывать живые картины?
Женщина глухо засмеялась. Однако она села, обхватив колени руками и устремив насмешливый взгляд на Греховникова.
— Может, и показывать, может быть, — пробормотал он. — Я сейчас шел с Плинтусом, и он смеялся над людьми, высокомерно отзывался о них… Я чуть не убил подлеца, я и пригрозил ему… Но завтра я снова стану работать на него, разбазаривать свой талант… И все из-за денег! Мне же надо кормить старую мать и дурака брата, этого гада! Я пытался найти понимание в Москве, но и там ничего не вышло. Мне сказали, что мои романы устарели, не годятся для нового времени. Это новое время? Я писал их в муках… и складывал в стол, надеясь на лучшие времена. Но для меня время, похоже, остановилось, мне постоянно не везет, я неудачник. А в нашу последнюю встречу, Катя, еще до того, как явилась Кики Морова и принялась за свои штуки, я увидел вас словно в бинокль и вдруг понял, что люблю. Меня точно обожгло… Это случилось внезапно, но навсегда. Все эти дни и ночи я бредил вами…
— То-то я вижу, что вы как будто не в себе, — перебила вдова Ознобкина. — Какой-то вы воспаленный… Вы и сейчас бредите. Разве я могу любить вас? Не бредить — в любви и всем прочем — главное для меня. Я не люблю сумасшедших. Я могу любить лишь сознательно, без экзальтации и преувеличений. Что такое? Почему вы скуксились, скривились, как от зубной боли? Я кажусь вам жестокой?
— Нет, продолжайте…
— Я начинаю любить человека лишь убедившись, что он стоит моей любви. Это так естественно. И вам не должно казаться, что я слишком много об себе понимаю. Я, может, не совсем точно выразилась, конечно, дело не в том, достоин ли человек моей любви, а в том, хочу ли я его любить. Но это всегда нужно прежде рассудить и я всегда так делаю. Вы можете счесть это глупостью и даже чем-то отвратительным, но я считаю, что это разумно и даже трогательно. Я же одинокая женщина, и меня всякий в силах обидеть. Поэтому мне никак нельзя без рассуждения, и только после него я не шутя упиваюсь чувствами. Я страстная женщина. Не верите? Так вот, я клоню к тому, что между нами роман невозможен.
Пока вдова говорила, писатель все шире пускался в некое подобие пляски. Катюша потому и не решалась умолкнуть, что не знала, к каким неожиданностям может привести танцевальный задор собеседника, и на какое-то мгновение поверила, что лишь колдовство ее слов удерживает того от более диких форм самовыражения. А Греховников выражал протест. Он топал ногами в землю и сотрясал кулаками над своей узкой, как гусиное перо, головой, а в его тощей груди раздавался протяжный скрип и кашель. Он не осуждал Катюшу за то, что она имеет привычку рассуждать о человеке, на которого положила глаз, мысленно и с великой придирчивостью оценивает достоинства и недостатки потенциальных избранников сердца. Питирим Николаевич протестовал лишь против того, чтобы она ему выносила отрицательную оценку, фактически смертельный приговор, и если не словами, так танцем он говорил, что она должна пересмотреть свое мнение о нем, потому что он совершенно не заслуживает того отношения, которое она почему-то, не иначе как по недоразумению, взяла на вооружение. Пусть присмотрится к нему, пусть оценит его действительно по заслугам, пусть поймет, что другого такого человека, столько же достойного ее, как достоин он, Питирим Николаевич, она никогда и нигде не найдет.
