удивилась я.
Я долго отделывала стихотворение, оттачивала каждое слово, каждую паузу, снова и снова перечитывала строфы, пока не почувствовала, что довольна результатом, но, даже когда я писала его, понимала, что подобная декларация страсти недопустима от женщины. Ее никогда не опубликуют.
– Разве тебе не хочется стать частью чего-то нового? Чего-то большего? – не унимался Насер.
– Разумеется, но…
Он нахмурился.
– Это лучшее твое стихотворение и самое откровенное. Ты обязана его опубликовать.
Я молча обдумывала его слова.
– Мы дадим его в новом выпуске, – продолжал Насер. – Думаю, успеем. Правда, номер уже отправили в типографию, но, пожалуй, мне удастся кое-что подвинуть и выкроить место. – Он встал, принялся расхаживать по кухне, не выпуская из рук листок со стихотворением. – Вот только лучше бы тебе взять псевдоним. Тем более для такого.
Псевдоним? Как же мне говорить правду о себе, подумала я, если даже нельзя назвать свое настоящее имя? Я знала, что поэтессы почти всегда печатались под псевдонимом. Быть может, они считали, что псевдоним их защищает и одновременно освобождает. Правда, мужчины тоже обычно брали псевдонимы. Но мне показалось трусостью прикрываться чужим именем.
– Нет, – сказала я. – Я хочу опубликовать их под своим именем.
Я ответила наобум и, несмотря на предупреждения Насера, толком не поняла, что выбрала имя и стихотворение, с которых вскоре начнется моя новая жизнь.
14
В стране моей считалось, что женское естество пронизано грехом, что женские голоса способны ввергнуть мужчин в соблазн и отвлечь от раздумий как о небесном, так и о земном. Но когда я листала журналы, открывала томики стихов, я видела, что мужчины во все времена описывали свою любовь и возлюбленных с предельной откровенностью и свободой. Мужчины тысячелетиями сравнивали красоту своих любимых со всем, что им заблагорассудится, выражали самые разные любовные мольбы и призывы, описывали все состояния, в которые ввергала их любовь. И читатели воспринимали это совершенно спокойно. Никто не разражался возмущенными криками. Никто не вопил: «Боже мой, этот поэт потрясает нравственные устои! Покушается на стыдливость и непорочность! Какое падение нравов! То ли дело в дни нашей юности… Мы обречены на муки ада!»
Но я была женщиной, и считалось, что мне пристало сдерживать стоны, подавлять вздохи, рвущиеся из груди. Я же молчать не могла. Я не могла притворяться стыдливой, добродетельной, непорочной. Нет. Я была женщиной, и я не могла говорить мужским голосом, потому что он был мне чужд: это был не мой голос, неискренний, ненастоящий. И дело не только в этом. Я писала как женщина и этим хотела сказать: женщина – человек. Мы, женщины, имеем право дышать, кричать и петь.
* * *
Наконец мне прислали «Грех».
Несколько дней я старалась выходить из дома на базар в то время, когда разносили почту. Я взяла в руки бандероль, почувствовала ее приятную тяжесть и сразу же догадалась, что внутри. Я хотела было занести журнал в дом, чтобы потом прочесть у себя в спальне, но передумала и вышла на улицу. Я спрятала бандероль под блузку и поспешила в сад. Там я села на корточки, прислонилась к дощатой стене курятника, разорвала оберточную бумагу, достала журнал, положила его на колени и стала читать. Кажется, я улыбалась, просматривая страницы. Я жадно искала глазами собственное имя и наконец нашла: «Грех», автор – Форуг Фаррохзад. И ниже примечание от редактора:
В этом выпуске «Мыслителя» мы знакомим вас с отважной молодой поэтессой, Форуг Фаррохзад, матерью и женой. В «Грехе» поэтесса отвергает принятые в нашей стране ограничения и откровенно признается в желаниях, свойственных ее полу. Этим стихотворением Форуг Фаррохзад зарекомендовала себя как голос новой женщины Ирана, представительницы новой, неподцензурной женственности.
У меня тряслись руки. Я перечитала примечание второй, третий раз. «Откровенно признается в желаниях, свойственных ее полу»? «Грех» чувственен, не стану отрицать, но при чем тут откровенность? Я вовсе не собиралась исповедоваться от имени всех женщин! И зачем указывать, что я жена и мать? Чтобы наказать, пристыдить меня за написанное? И тут, словно этого было мало, я увидела такое, от чего похолодела: на соседней странице красовался силуэт обнаженного женского тела. Я перевернула страницу: там, возле другого моего стихотворения, напечатали интервью с Брижит Бардо и ее фотографию в бикини. Актриса стояла, запрокинув голову и приоткрыв блестящие губки.
Через три дня я приехала в Тегеран и накинулась на Насера:
– Зачем ты это сделал? – смаргивая злые слезы, я сунула журнал ему под нос.
Он недоуменно воззрился на меня.
– Мы лишь подчеркнули твою смелость, и только. До тебя ни одна женщина не отваживалась писать так откровенно. Даже вполовину! Разумеется, твое стихотворение не могло не привлечь внимание. Разве ты не понимала, на что идешь, когда согласилась на публикацию?
Я всплеснула руками.
– Если бы я хотела привлечь к себе внимание, то это можно было сделать куда проще!
– Дело ведь не только в том, что ты привлекаешь внимание, – не сдавался Насер. – Это в тебе есть – и тебя в любом случае заметили бы. Примечание редактора и иллюстрации лишь подчеркивают значимость того, что ты современная поэтесса. Вопрос в другом: как ты распорядишься этим вниманием?
Всю следующую неделю я то жалела, что согласилась опубликовать «Грех», то с досадою понимала: Насер имел полное право представить публике мое стихотворение так, как считал нужным. В конце концов я успокоилась на том, что «Грех» – доказательство моих поэтических стараний, а также стремления жить по собственным правилам. Пусть я нетвердо понимаю, кто я и чего хочу, но это стихотворение – в том числе мой отказ смиряться и молчать, и я не жалею, что написала его.
Так, по крайней мере, я утешала себя, готовясь к вечеринке по случаю выхода нового номера, которая должна была состояться на следующей неделе. «Мыслитель» процветал, и я знала, что в обязанности Насера как главного редактора входит поддерживать отношения с другими редакторами, писателями и меценатами. Но вот его предложение составить ему компанию на вечеринке немало меня удивило. Мы нечасто показывались вместе на публике, да и в этих случаях выбирали места, где нас вряд ли увидят знакомые Насера. Кофейня в Кередже, кафе возле книжной лавки – Насер ценил их не столько за уют, сколько за уединенность. Вечеринка же планировалась в чьем-то особняке, и все гости были ему знакомы.
– Тебе нужно больше общаться, бывать на людях, – возразил он, когда я поделилась с ним сомнениями. – Если хочешь добиться известности, тебя должны видеть в обществе.
Скорее всего, это приглашение было своего рода извинением за то, как он опубликовал «Грех», и все же, когда Насер непринужденно обхватил меня за талию и повел к гостям, я смутилась.
– Думаешь, ни у кого не возникнет вопросов, почему мы здесь вместе? – шепнула я, когда мы шли к гостиной.
Насер рассмеялся и только крепче обнял меня.
– По-твоему, мы единственные, у кого есть секреты?
Сперва я от волнения не замечала вообще никого, но, пока мы шли по сумеречным комнатам, полным табачного дыма и разговоров, моя оторопь сменилась восторгом. Женщины с высокими прическами-ульями, в черных коктейльных платьях, точно на фотографиях в модных европейских журналах. Мы миновали парочку, страстно целующуюся в коридоре, потом еще одну, ругавшуюся возле барной стойки. Из сада доносилась пронзительная музыка. Джаз. В тот вечер я услышала его впервые и сразу же полюбила. Эта музыка, подумала я, способна расшевелить тело и заставить сердце биться быстрее.
Я выпустила руку Насера, и он куда-то ушел. Я направилась на террасу, как вдруг заметила брюнетку в ярко-синем платье – длинном, пышном, облегающем талию. Волосы женщина повязала шарфом в тон платью. У нее было фарфоровое лицо, большие черные миндалевидные глаза она подвела сурьмой. Окружающие ее мужчины с увлечением слушали ее рассказ.
Заглядевшись на женщину в синем платье, я заметила Насера, лишь когда он подошел к возвышению в дальнем конце гостиной.
– Дамы и господа! – начал он, перекрикивая гул голосов.
Поприветствовав собравшихся, он представил почетных гостей: бессменного
