в чем мы запрещаем себе признаваться кому бы то ни было, порой даже самим себе.
– Я уже сомневаюсь, стоит ли признаваться кому-то в том, что чувствуешь и что пережила на самом деле.
Она поджала губы.
– Вспомните ваших любимых писателей. Почему их слова дарят нам покой? Почему придают нам смелости? Мне кажется, если произведение трогает за душу, то потому лишь, что его автор отважился быть искренним.
Она говорила, а я вспоминала, с каким восторгом открывала для себя современную поэзию.
– Да, именно этого мне хочется достичь.
– Но вы уже этого достигли, Форуг! Для вашего стихотворения характерно исключительное единство формы и чувства. Это новая иранская поэзия. – Она очистила миндаль от кожуры и протянула мне сливочно-белый орешек.
Я с улыбкой сунула его в рот.
– Вам любопытно, что думают о ваших стихотворениях другие, – продолжала она. – И это понятно. Но разве, начитавшись этих рецензий, вы станете писать лучше?
– Скорее хуже.
– Вот именно! Чтобы умалить заслуги женщины, достаточно назвать ее «распутной»: так поступают и завсегдатаи модных литературных салонов, и базарные торговцы-святоши. Они хотят, чтобы вы пожалели, что вообще начали писать. Вот чего они добиваются. Чтобы вы замолчали.
– Но я не жалею о том, что опубликовала свои стихи.
– Разумеется! Мы никогда не жалеем о том, чего добились, даже если потом отказываемся от достигнутого или притворяемся, будто ничего не было. – Она отпила чаю и продолжила: – Признаться, Форуг, я до смерти устала от самозваных «мастеров», которые подражают поэзии прошлых семи поколений. Я созрела для нового.
– Как вы думаете, – спросила я, – какой должна быть современная поэзия?
– На этот вопрос вам придется ответить тем, что вы пишете. И тем, как вы пишете. – Она примолкла, очистила миндаль, положила в рот. – Вы ведь планируете еще публиковаться?
– В следующем выпуске «Мыслителя» выйдут три новых стихотворения, и еще четыре взял «Ханданиха»[33]. – Я сделала паузу. – И одно тегеранское издательство предложило мне выпустить сборник моих стихов.
Предложили мне это на днях. Я сперва сомневалась – думала, сборник лишь подогреет споры, вызванные «Грехом», но теперь все мои дурные предчувствия испарились и я поймала себя на том, что с увлечением обсуждаю проект.
– Я подумываю назвать его «Пленница», – сказала я Лейле.
– Прекрасное название! Обязательно присылайте мне все, что еще напишете.
Чуть погодя разговор зашел о ее собственной работе. Из слов Насера я поняла, что Лейла забросила переводы; оказалось же, что кипа бумаги на столике – ее перевод шестисотстраничного романа алжирского писателя, труд, которым она занимается уже год, и до публикации наверняка пройдет еще столько же. Я подивилась сотням, а то и тысячам часов, воплотившимся в этих страницах, и спокойному, сосредоточенному состоянию духа, необходимому для подобной деятельности. Прочие неожиданности нашего разговора (то, что мои стихи произвели на нее впечатление, что она считает их искусными, образными и запоминающимися) не только подкрепили мою уверенность, но и усилили интерес к ее жизни. Мне показалось, она живет одна и обладает необычной для женщины степенью независимости, но, как так сложилось, было для меня загадкой.
– Форуг, – сказала она в завершение моего визита, провожая меня до двери. Мы шли рядом, так близко, что я чувствовала запах ее духов – розы и чего-то еще, что я определить не смогла. Лейла остановилась, повернулась ко мне. – Я позвала вас не только поэтому. Я имею в виду, не только ради стихов. Видите ли, кое-какие уроки я усвоила слишком поздно, а другие не усвоили их вовсе. – На миг, казалось, мысли ее унеслись далеко, но потом она вновь взглянула на меня. – А впрочем, неважно. Я хотела вам сказать, – она понизила голос до шепота, – что все судят и рядят, кто же тот таинственный любовник, о котором вы пишете в стихотворении.
Я напряглась.
– И к чему же они пришли?
– Все утверждают, будто бы «Грех» автобиографичен, и всем до смерти любопытно, кто ваш любовник.
– Всем – значит, и вам тоже?
Она покачала головой.
– Я не люблю сплетен, но, по-моему, вы сами не до конца понимаете, во что ввязались.
– Что вы имеете в виду?
– Скажите, Форуг, хорошо ли вы знаете Насера Ходаяра?
Впоследствии я дивилась своей абсолютной неспособности понять, о чем и почему предостерегла меня Лейла. Тогда я решила, что она всего лишь советует мне быть осторожной, чтобы мне не разбили сердце. Она говорила со мной как женщина, повидавшая свет, и мне хотелось ей соответствовать. Кажется, я даже улыбнулась.
И сразу поняла, что она раскусила мою деланую невозмутимость. Лейла поджала губы, взгляд ее омрачился.
– Осторожнее, Форуг. Будьте с ним осторожнее.
15
– Хватит.
Когда Парвиз вошел в нашу комнату и выдвинул это требование, я увлеченно читала новый сборник стихотворений Ахмада Шамлу. Я закрыла книгу, расправила обложку, подняла глаза. Парвиз сел на стул, поставил портфель на пол.
– Что «хватит»? – спросила я.
Он подался ко мне, облокотясь о колени и сцепив ладони.
– Хватит ездить в Тегеран одной.
– Это мать тебе опять наговорила? Никак не успокоится, что люди скажут да что в городе обо мне болтают.
Он положил портфель на колени, расстегнул замок. Достал газету, протянул мне, и у меня отвисла челюсть. На первой странице главной газеты Тегерана красовался «Грех» в сопровождении моей фотографии и пространной рецензии на мой новый сборник «Пленница». Насер предсказывал, что мной заинтересуются издательства, и оказался прав. От желающих опубликовать «Грех» не было отбоя. Каждую неделю приходили письма с просьбами дать в номер мои стихи. Журналы, которые я годами безуспешно осаждала, теперь сами обратились ко мне. Но это крупнейшая газета, ее читала не только интеллигенция.
Парвиз положил газету на стол, разгладил страницы. Я ждала этой минуты. Даже представляла, что скажу в свое оправдание, и вот теперь, когда настала пора произнести заготовленные слова, я лишь вжалась в кресло. Я пробежала глазами первый абзац. «Эта женщина, – начиналась рецензия, – эта Форуг Фаррохзад верит, что быть свободной – значит идти на поводу у низменных желаний».
Читать дальше не было сил.
– Читай, Форуг, – велел Парвиз, – читай до конца.
Я заставила себя дочитать рецензию. Меня заклеймили «грубой невеждой». То, что сейчас называют «поэзией», утверждал рецензент, не является таковой, и лучшее тому доказательство – моя писанина. Я женщина. Образования у меня – восемь классов. И, судя по всему, я толком ничего не читала. Но и это были не самые тяжкие обвинения. «Ханум Фаррохзад рассчитывает с помощью темы секса добиться скандальной славы, – писал автор. – Она из тех женщин, которые полагают, будто станут свободными, опозорив себя на манер западных женщин. Очень жаль, что подобные голоса в последнее время раздаются все чаще и чаще».
Я дочитала как в тумане. Я добилась скандальной славы, как и предсказывал Насер, и теперь настал черед за это расплачиваться.
– Это всего лишь одна рецензия, – выдавила я. – Одна рецензия злобного критика…
– Но это не одна рецензия! О тебе весь Тегеран судачит! Представь себе, мне написал бывший однокашник, спрашивал, не моя ли это жена пишет те самые стихи, о которых все говорят, а я ответил: нет, ты ошибаешься, Форуг, конечно, время от времени пишет, она всегда что-то писала, но не такие стихи.
Я вспыхнула.
– Какие это «такие»? Какие, по-твоему, стихи я пишу? – Он не ответил, и я спросила: – Ты хоть читал что-нибудь из того, что у меня выходило, или мать тебе и это запрещает?
– Мне и читать не надо, я и так знаю, что ты жалуешься на меня. Но неужели ты думала, что счастье мне глаза застит и я не замечу твоих выходок? Ты же стараешься сбежать из дома при первой возможности! – Лицо его исказила боль, но он откашлялся и продолжил: – Раньше, когда ты ездила в Тегеран, я всегда тебя защищал. Придумывал тебе оправдания. Врал, выгораживал тебя. Твердил: она к матери ездит.
