доказательство его чувств ко мне. Оказывается, я его не знала. Совсем. Я вдруг осознала это – и растерялась. Из моих стихов он узнал едва ли не всю мою жизнь, но за все то время, что мы были вместе, почти ничего не рассказал о себе.
Меня вновь осенило.
– Сколько тебе заплатили?
Насер не ответил, но его молчание было красноречивее любого ответа. Ему предложили деньги, он согласился: вот так просто. Просто, но непростительно. Я вырвалась из его рук, накинулась на него, ударила его кулаками по груди.
– Сколько тебе дали за то, что ты предал меня, выставил на посмешище, что ты…
Он схватил меня за руку, крепко сжал. С минуту мы стояли на площадке, пристально и даже спокойно смотрели друг на друга. Мне хотелось обругать его, но на глаза вдруг навернулись слезы.
– Насер, – начала я, стараясь унять дрожь в голосе, – пожалуйста, не публикуй продолжение. Я тебя умоляю!
Во взгляде его мелькнуло чувство, которого я прежде за ним не замечала: жалость. Он моментально выпустил мою руку. Подошел к двери, взялся было за ручку, но, замявшись, повернулся ко мне. От его пальцев на моем запястье остался синяк, рука болела. Я прикрыла глаза ладонью, чтобы он не видел моих слез.
– То, что было с тобой, тебе не принадлежит, – ответил он.
Это было последнее, что он сказал мне, – и самое честное.
* * *
Я так и не узнала, собирался ли Насер с самого начала написать «Смятый цветок» (рассчитывал ли он опубликовать мои стихи, чтобы поживиться за мой счет) или решился предать меня лишь после того, как мои стихи вызвали скандал.
Мотивы его так и остались мне неизвестны, но публикация его повести мгновенно повлекла последствия. Во-первых, «Смятый цветок» развеял чары, что больше года довлели надо мною. Я злилась на себя за то, что не предвидела предательства Насера. Теперь многое стало для меня ясно. Я последовала его совету, согласилась с его решением устроить шумиху вокруг моих стихов. Я позволила ему выставить меня на всеобщее обозрение, убедив себя, что Насер желает мне успеха. С меня хватит. Раньше я слушалась его во всем, но его поступок и то, что я имела глупость ему довериться, убили былую любовь.
Второе последствие было для меня тяжелее. Не опубликуй Насер «Смятый цветок», скандал вокруг моих стихотворений не вышел бы за пределы столичной литературной среды. Теперь же он сделался достоянием широкой публики. Каждый следующий выпуск повести оказывался скабрезнее предыдущего, журнал моментально расхватывали, критики негодовали. Редакторы, ободренные негодованием публики из-за падения нравов (в особенности среди молоденьких женщин) при правлении шаха, выискивали спорные, а лучше провокационные истории о «новой иранской женщине». Фабулу «Смятого цветка» вскоре перепечатали, уже без беллетристических подробностей, в крупнейших городских газетах под заголовком «Возмутительная интрижка Фаррохзад». Прежде публика знала только полковника Фаррохзада, а потому статья и вызвала интерес стольких читателей. Автор подробно рассказал о блестящей карьере моего отца и о том, что тот не сумел приструнить юную дочь. О «Грехе» же пренебрежительно отозвался как о «притче о моральном падении, к которой нашему народу следовало бы прислушаться».
«Возмутительную интрижку Фаррохзад» перепечатали на первой странице одной из самых популярных городских газет, к статье приложили мою фотографию в свитере, обтягивающем грудь, и юбке чуть выше колен (получается, меня незаметно сфотографировали на улице неделей ранее). Я поняла, что за мной следили, и испугалась. С минуту я смотрела на снимок, потом прочитала последний абзац:
Госпожа Фаррохзад предала своего мужа, отреклась от материнства и брака. Остается надеяться, что мужчине, которого она вовлекла в грех, удастся выпутаться из этих сетей. Можно только догадываться, какой вред она причинила сыну. Сейчас он еще ребенок, но однажды вырастет и узнает о постыдном поведении матери. Она не оставит сыну иного наследия, кроме бессмысленного бормотания женщины, живущей лишь для себя и исполнения собственных прихотей. И что еще печальнее, она воспользовалась языком веры для того, чтобы поглумиться над нашими почтенными обычаями. Кто-то скажет, что это всего лишь отдельные поступки одной-единственной заблудшей молодой особы, но именно так выцветает и рвется искусно сотканная ткань нашей культуры.
Говоря коротко, автор рьяно протестовал против освобождения женщин. Статья была смешная, но и опасная, как вскоре выяснилось. Однажды на мою мать и Санам по дороге с базара напала шайка уличных оборванцев. Мальчишки преследовали их по пятам, осыпали ругательствами, забрасывали камнями. Как-то не верилось, что подростки способны ни с того ни с сего проникнуться такой ненавистью к двум незнакомым женщинам, которые годятся им в матери: напрашивался пугающий вывод, что хулиганов этих кто-то науськал. Не прошло и недели, как от двери нашего дома в Амирие оторвали медный молоточек и швырнули в арык. К самой же двери пригвоздили записку: «Здесь живет дочь-шлюха».
Вскоре после того как Парвиз предъявил мне ультиматум, я вновь приехала в Тегеран, чтобы привести мысли в порядок. Тогда-то я и узнала о том, что на маму и Санам напали на улице. Что мешает этим людям, кем бы они ни были, ворваться в дом и снова напасть на них, если не хуже? Дом затих, точно в осаде. Все мои братья и сестры, кроме младшей, Глории, разъехались кто куда. Пуран с мужем жила на другом конце Тегерана и не могла просто взять и пойти куда вздумается, все мои братья, кроме одного, учились за границей. По хозяйственным делам теперь ходил лишь наш старый слуга Хасан. Я просиживала все вечера на кухне с Санам, мать запиралась у себя или расхаживала туда-сюда по коридору, распустив волосы и сцепив перед собой руки.
Я приехала на несколько дней, но теперь не могла вернуться. Это было слишком опасно, да и не оставлю же я мать, сестру и Санам. По улицам мне теперь было не пройти даже с провожатым. Я не могла сходить в хаммам, и раз в два дня Санам кипятила мне воду, чтобы я помылась дома. В кои-то веки я не сетовала. Поначалу мне удалось отогнать тревогу о собственной безопасности, но теперь страх пронизал весь дом, и мне не хотелось причинять близким новые неприятности.
По словам Хасана, которому насплетничали соседи, вскоре после случившегося на порог нового дома Полковника подбросили пачку вырезок из прессы. В ней были статьи из так называемых «прогрессивных» журналов, перепечатавших мои стихотворения рядом с фотографиями полуодетых женщин, и публикации фундаменталистов, поносивших мои стихи и утверждавших, что, не удосужившись вразумить родную дочь, Полковник, верный слуга шаха, продемонстрировал всем истинное лицо режима. Мой пример – другим наука: похоть, распутство и так называемая «эмансипация женщин» обрекают нацию на культурный и социальный упадок.
Потом к двери Полковника прикнопили анонимку: «Уйми свою дочь-шлюху, полковник Фаррохзад, не то однажды придешь домой – а дом сгорел дотла». Записка провисела несколько часов – вполне достаточно, чтобы все соседи прочли ее и начали сплетничать. Вряд ли Полковник поверил, что аноним осмелится осуществить угрозу, но имя его замарали, а с этим Полковник смириться не мог.
Рано поутру он пришел в Амирие и велел Хасану позвать меня в библиотеку. Он не показывался вот уже несколько месяцев, но дом по-прежнему принадлежал ему – независимо от того, где ему теперь угодно ночевать и кого называть женой.
Когда я вошла, Полковник мерил комнату шагами. Он не снял китель, и я поняла, что он пришел ненадолго и то, ради чего он явился, случится быстро. Полковник обернулся, и я невольно опустила глаза – эта привычка укоренилась с детства, и избавиться от нее было не так-то просто.
– Ты меня опозорила, – начал он, не удосужившись поздороваться, шагнул вперед и указал на меня тростью, едва не ткнув меня в грудь.
В этот миг я словно раздвоилась. Перед Полковником стояла и девушка, жившая в вечном страхе, что ее изругают, побьют, и женщина, готовая рисковать, отринувшая всякий страх. Эта вторая ответила ему:
– И на этот раз у вас не получится сбыть меня с рук, чтобы спасти свою репутацию.
Он побагровел, вскинул
