издателя крупной городской газеты, прославленного поэта, который недавно вернулся из-за границы, где читал курс лекций в университете, и известного прозаика, на вид совсем юного, не старше двадцати. Насер по очереди обводил их рукой, они благодарно кивали. Наконец дошла очередь до меня.
– А теперь мне выпала честь представить вам поэта, чьи произведения воплощают отважный голос новой иранской женщины. – Он спустился с помоста, подошел ко мне. – Форуг Фаррохзад! – объявил Насер и взял меня за руку. – Не откажите в любезности, прочитайте ваше стихотворение «Грех».
От изумления я застыла как вкопанная, не в силах пошевелиться. Насер словом не обмолвился, что попросит меня сегодня прочесть какое-то из моих стихотворений, и уж тем более это. Он специально меня не предупредил, потому что знал: я наверняка откажусь, но если попросить при всех, у меня не останется выбора, придется читать. Кровь бросилась мне в лицо, но как ему возразить, не выставив себя трусихой? Я направилась к нему, поднялась на помост. Заметив обращенные ко мне лица, я оробела. Щелкнул затвор фотоаппарата, блеснула вспышка. Кашель смолк, в публике послышался шепот, даже смешки, но тут я увидела, что женщина в синем платье внимательно смотрит на меня. В ее взгляде я прочла ободрение и участие, и это придало мне уверенности.
Я набрала в грудь воздуха и начала читать стихотворение. Собственный голос казался мне унылым и монотонным, но я до последней строчки старалась выговаривать слова четко и держать темп. Когда я закончила, многие слушатели потупились. Никто не захлопал, не сказал ни слова. Женщина в синем платье, наклонив голову набок, с любопытством меня разглядывала. Наконец в глубине гостиной послышалось бормотание, раздались жидкие аплодисменты.
После меня выступали другие поэты и прозаики, но я не слышала ничего и никого. Мной вновь овладела ярость, как в тот миг, когда я увидела, в каком чувственном обрамлении напечатали «Грех». Меня провели, как дурочку. Я направилась в глубь гостиной (мне не терпелось уйти от Насера) и вновь заметила ее, ту женщину в синем платье, которая привлекла мое внимание ранее. Она сидела на кушетке; завидев меня, женщина неожиданно ласково улыбнулась.
– Мне понравилось ваше стихотворение. – Она подвинулась, освобождая место для меня. – Знаете, вы очень хорошо пишете. И еще вы смелая.
– Вы очень любезны. – Я села рядом с нею.
– Дело не в любезности, – ответила она. – Вы пишете… – Она примолкла, подбирая слова. – Просто.
– Просто? – Я снова почувствовала, что краснею. – То есть глупо?
Она рассмеялась.
– Вовсе нет, – запротестовала она, – я имела в виду, без вычурности. Естественно.
Я кивнула.
– В таком случае повторюсь: вы очень любезны.
Она снова улыбнулась, наклонила голову.
– Тогда, быть может, вы любезно позволите называть вас Форуг?
– Конечно.
– В таком случае зовите меня Лейлой. – Она придвинулась ко мне. – Сколько вам лет, Форуг?
– Девятнадцать.
– И вы замужем, насколько я поняла из вашего стихотворения?
Я нахмурилась, и она предположила:
– Вам неприятно, что я спрашиваю об этом. Вам неловко от моей бесцеремонности.
– Нет, что вы, просто, как только заходит речь о моих стихах, меня каждый раз спрашивают об этом. – Я вспомнила встречу с редактором журнала «Пайам».
– И когда слышат, что вы замужем, меняются в лице. Как будто вы не имеете права делать то, что делаете. Писать то, что пишете.
Ее прямота поразила меня.
– Да, – ответила я, – именно так.
Она положила руку мне на плечо, понизила голос:
– Меня заинтересовало ваше творчество, Форуг, мне кажется, нам есть о чем поговорить. – Она раскрыла блокнотик. – Сможете приехать ко мне на следующей неделе? В пятницу, часа в три?
Придется задержаться у матери дольше, чем я планировала, но я уже знала, что обязана согласиться. Что я хочу согласиться. Я смущенно промямлила:
– Да.
Тут к нам подошел Насер с двумя бокалами вина. Лейла подняла глаза, узнала его и кивнула в ответ на его приветствие. Потом встала, взяла у него бокал и была такова: ярко-синее платье и черные кудри мелькнули и скрылись в толпе.
– Похоже, ты произвела впечатление на Лейлу Фармаян, – заметил Насер, проводив ее взглядом.
– Да, она пригласила меня в гости.
Он с любопытством уставился на меня.
– Шутишь?
– Почему? Что такого в том, что она позвала меня в гости?
– Да ты хоть знаешь, кто эта женщина?
Я так увлеклась беседой с ней, что не додумалась поинтересоваться.
– Писательница? – предположила я.
– Писательница? – со смехом повторил Насер. – Нет, она не писательница, хотя, помнится, что-то переводила. Кажется, французскую поэзию. Нет, Форуг, она лучше любой писательницы. Лейла Фармаян – наследница Каджаров, одна из самых влиятельных меценатов Тегерана.
* * *
Над каменными стенами за изгородью из жимолости и жасмина раскинулись куполом кроны платанов. В прохладном воздухе разливалось благоухание. В северное предместье столицы я добралась на такси и, ступив на подъездную аллею, порадовалась своей предусмотрительности: пешком я наверняка опоздала бы, а то и вообще заблудилась.
Помедлив у ворот, я толкнула калитку и направилась к дому. Дверь была старинная, резная, крашенная в светло-бирюзовый цвет, с высоко прикрепленным блестящим медным молотком. Я с минуту разглядывала ее. Я впервые приехала в гости к женщине и отчего-то стеснялась. Выпрямила воротник платья, расправила юбку и постучала. Чуть погодя мне открыла служанка.
– Госпожа Фаррохзад? – спросила она, я ответила утвердительно, служанка улыбнулась и распахнула дверь шире, пропуская меня в дом. Она провела меня по вымощенной узорчатой плиткой галерее, уставленной старинными горшками с пышной геранью. На стенах висели великолепные картины. Блестели шелковые ковры. Мы миновали просторную гостиную, вдоль одной стены которой стояли шкафы с книгами в кожаных переплетах. Я взглянула на корешки. Масса томов на французском и, кажется, на русском.
До знакомства с Лейлой мне не доводилось встречаться с членами семьи Каджаров, прежней правящей династии. Мои знания о них ограничивались тем, что я слышала, когда к отцу приходили гости, и в общих чертах сводились к следующему: Реза-шах лишил Каджаров всех титулов и большей части земельных владений, но они все равно немыслимо богаты. И увиденное лишь подтверждало это.
Наконец мы очутились в изысканном внутреннем дворике, уютном и гостеприимном, точно на обрамленной золотом персидской миниатюре. Пол устилали ковры, а в тени жакаранды, усыпанной лиловыми колокольчатыми цветами, стоял круглый серебряный столик с фруктами, вазами с шелковицей и зеленым миндалем.
– Вы нашли меня! – воскликнула Лейла. Она сидела, скрестив ноги, в подушках на деревянной тахте, но, когда я подошла к ней, Лейла встала, взяла меня за руки и улыбнулась с неподдельной теплотой. Она оказалась моложе, чем я думала, когда познакомилась с ней. В тот вечер я решила, что ей около тридцати, сейчас же увидела: двадцать пять самое большее, и она еще красивее, чем мне запомнилось. Было что-то оригинальное, необычное в серебряной заколке, которой она собрала волосы на макушке, в золотых браслетах, унизавших ее запястья. Лейла была босая, в красной юбке с оборками и простой белой блузке, широкой и длинной.
Я села подле нее на тахту.
– Ну, Форуг, наделали вы шуму. – Глаза Лейлы блестели.
– В каком смысле? Как курьез или все-таки нечто большее?
Она помедлила с ответом. Отпила чаю, не сразу отняв губы от кромки стаканчика.
– Наверное, и то и другое, – медленно проговорила она. – Пока что вы курьез, но я считаю, что в ваших стихах есть, как вы выразились, «нечто большее».
– Что именно?
Она подалась ко мне.
– Вы раскрыли в вашем стихотворении то, на что отважились бы немногие: свою душу. Это особый дар.
– Не все разделяют ваше мнение. Некоторые считают это, – я примолкла, вспоминая точную фразу, которую накануне вычитала в рецензии, – выплеском нарциссизма.
– Ох уж эти наши так называемые литературные критики! – рассмеялась Лейла. – С их глупостью сравнится лишь тщеславие, с которым они щеголяют ею! – Помолчав, она придвинулась ко мне и добавила: – Тем более что это неправда. Ваше стихотворение не только о вас. Оно о том, что мы, женщины, чувствуем во время акта любви. Оно о том,
