– Ты, блядь, не понимаешь, что я тогда чувствовал? Ты, блядь, не понимаешь?! – не повышает голос, но этот грубый, отрывистый и хлесткий речитатив звучит громче крика.
Пробирает до дрожи.
– А ты? – снова позорно атакую в ответ. – Представляешь, что я чувствовала тогда на набережной? Когда ты выразил свое ко мне отношение! Представляешь?!
– Представляю! Думал об этом днем и ночью. Много дней и ночей!
– И?
– Мне жаль. Очень жаль.
Надо признать, я удивлена. Не потому, что он сожалеет, а потому что выдал это вот так просто. Но еще более меня шокирует, когда Бойка выдыхает четко и уверенно, словно клятву:
– Больше не повторится. Никогда.
– М-м-м… Хорошо… Еще момент. Не смей больше меня рисовать для игры!
– Хм… Что за дрифт на повороте? С дымом сразу в четвертый ряд, – похоже, искренне не понимает, как я перескочила со всей той жести, что мы натворили, на работу. – Конечно, нарисую. Нарисую, блядь, еще не раз!
– Не имеешь права…
– На хрен эту тему сейчас, – грубо перебивает. Дергает и сжимает не менее жестко. – Давай, скажи мне.
– Что сказать?
– Зачем пришла? Почему дала? Почему сегодня? Что изменилось?
Вот теперь я, как любит выражаться Кир, прямо-таки охреневаю.
– Что за вопросы? Прекрати меня допрашивать!
– Центурион!
– И не рычи на меня!
– Что ты чувствуешь? Что ты, блядь, чувствуешь ко мне? – долбит, яростно вбивая в меня каждое слово, будто гвоздь.
– Ничего такого, что стоило бы сейчас озвучивать.
Но он словно не слышит. Горя какими-то эмоциями, ломится напролом.
– Ты меня… М-м-м… Да?
– Заткнись!
– Скажи это слово!
– Не понимаю, о чем ты!
– Центурион…
– У меня имя есть!
Злюсь, но когда он его произносит…
– Варя…
Вздрагиваю и покрываюсь мурашками.
– Молчи! – прошу с очевидным отчаянием. А потом и вовсе прибегаю к уловке, которой никогда в жизни не пользовалась: – Плохо себя чувствую… Очень плохо… Пусти!
Кир резко отступает. Соскакиваю со стула, как только освобождает пространство, и несусь в ванную.
– Что болит? – не отстает, но звучит совсем иначе.
Ужас, как стыдно, что заставляю его волноваться. Однако тормознуть уже не могу.
«…хитрый манипулятор…»
Неужели он прав?
– Любомирова? – не дает закрыть дверь. Полосует взглядом, когда я свой поднимаю. – Что тебя беспокоит?
– Я просто устала, – сдаваясь, выдаю полуправду. – Почти четыре утра…
– Ночи.
– Это как посмотреть…
– Давай смотреть, – пауза, будто он привычный мат в кои-то веки опускает, – под одним углом.
Не знаю, требование это или просьба… Я больше не способна к анализу. Поэтому молчу.
– Делай, – снова прерывается. Слова, что ли, подбирает… – Делай свои дела и приходи жрать. То есть, бл… Я хотел сказать, ужинать.
– Завтракать, – спорю, но смеюсь.
Бойка отзывается. Впервые с того кошмарного вечера мне улыбается. Как же это опасно! Я ведь в него снова и снова… То самое слово, которое он пытался штурмом вырвать – миллион раз.
– Окей, приходи завтракать, Центурион… Кхм… Любомирова… Э-э… Варя…
Глава 26
Разве ты не видишь?
Не видишь, блядь, как разложила меня?
© Кирилл Бойко
Носил на себе ее кровь так долго, как только мог. Маньяк, да. Похрен. Я, воу-воу, торчу от нее. От всего этого дня на горючем кайфе. Напомню, я готов даже умереть сегодня! Лыба рожу мнет в душе, пока вытираюсь, смотрюсь в зеркало, бреюсь – для Любомировой стараюсь.
Она моя! Она моя… меджик килл-килл лав[1]. Моя. Моя же! Моя.
Она ждет. Знаю, что ждет. Но когда на выходе из ванной нахожу ее взглядом, заламывает за грудиной. Улыбаться больше не могу, такие сильные чувства сворачивают душу.
Даже курить перед сном не хочу. Ноги к ней несут. Варя смущается. Едва дохожу до кровати, без оповещения тянется к настольной лампе и гасит свет. Только внутри меня никогда не потухнет. Горит на максималках – успел заметить под приподнявшейся футболкой голые бедра.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Скользнув по прохладной простыне, жадно тащу ее на себя, прижимаю к груди, как мелкий пиздюк – родненькую игрушку, и выдыхаю в шею всю свою неизрасходованную одержимость.
– Кир… – тихо шелестит Варя. – Я больше не могу… Не сегодня, окей?
– Окей, – отзываюсь на скоростях. – Понял, не дурак. Я просто… Просто тебя обнимаю.
Вот, блядь. Выдал.
А когда-то ведь мотал иное.
– Иногда достаточно просто обнять... – говорила Любомирова, обхватывая меня руками.
– Хуйня, а не метод, – давил я.
Каким дебилом был. Если бы не тонны боли, что пришлось пережить, сейчас можно было бы даже поржать. На самом деле, пора. Догнались до момента, когда первые эмоции утихли, по углам легла успокаивающая темнота – пришло время вскрывать самые болезненные раны.
– Как ты сделала ту фотку? Что у тебя было с ним? Рассказывай, – тяжело выдыхаю. Держу паузу. Стягиваю дополнительные слои защиты. – Все рассказывай.
Чувствую, как Варю пробивает дрожь – кожа покрывается мурашками. У меня – как ни задвигаю эмоции – тоже.
– Ты ненормальный? – выпаливает Любомирова и дергается, чтобы подняться. Не пускаю. – Извращенец! Маньяк!
– Было, значит? – понимаю по-своему. Знаю, что не имею права сейчас ревновать и злиться. Но справиться реально сложно. – Что именно? Как? Где? Рассказывай!
– Сказала, отстань! – конкретно выходит из себя. Еще не орет, но аж трясет ее. – Ничего я тебе рассказывать не собираюсь!
Черная ревность срывает мне крышу. И я уже ничего не контролирую.
– А че так? Значит, до хуя че было? Вещай, что именно! Иначе не отстану.
– Пошел ты… Больной придурок! Если бы знала, не пришла бы…
– Не пришла бы? Как, блядь, не пришла бы?!
Раскидывает меня, пиздец, как.
– До старости, что ли, не пришла бы? А как же ебучие чувства? Что с ними?
– А что с ними? Какие чувства? – голос аж звенит в ответ.
Нутром чую, что намеренно вот так вот все выворачивает, но… Блядь, задевает же!
Наваливаясь, подминаю ее. Жаль, в глаза не посмотришь – чересчур темно. Зато каждый вдох-выдох чувствую. Читаю, как слова. Может, я и дебил, но это громче слов. Так же, как и я, она меня… Так же!
– Если ничего нет, что ты, мать твою, здесь делаешь?
На этот вопрос ничего не отвечает. Замирает, только дышит громко и отрывисто. Неосознанно ловлю эти горячие потоки.
– Почему замолчала? Ну? Разве не видишь? Не видишь, блядь, как разложила меня? Я тебя… до потери пульса.
– И что это значит? – раздается в ответ настороженный шепот.
Сука, убиться об стену.
– То и значит!
– Ладно, – так же тихо выдыхает.
Давно не двигается, но я все еще не могу ее отпустить.
– Что ладно?
Шумно циркулирует воздух. Жду, что после того, как соберется с духом, выдаст что-то весомое. Даже не точку, а жирное тире. А вместо этого получаю короткую, как дефис, черточку.
– Просто ладно.
– Шикарно, блядь, – тяну разочарованно.
Почти обиженно, как ни позорно. Иначе не получается.
– Хватит гнуть маты, – рычит в ответ Любомирова. – Мне, если что, неприятно.
– Если что, мне тоже, пиздец, как неприятно.
– Что именно?
– «Просто ладно»!
– И что не так?
Надо бы развернуть все окончательно. Но не могу я. Не получается. Какой-то кол прорезает грудь – ни вдохнуть, ни выдохнуть. Не то что говорить. В принципе существовать трудно.
– Все так, – выдаю сухо и отступаю.
Соскальзывая к краю кровати, хватаю с тумбочки сигареты. Рано распрощался с пагубной привычкой. Подкуриваю, задерживаю в легких, медленно выдыхаю.
Любомирова подбирается неожиданно. Обнимает со спины, как когда-то. Прижимается губами к шее. Дрожь сходу разбивает, едва сигарету не роняю. Замираю, чтобы как-то держаться в куче.
