– Магн к тому моменту лишился галстука и обручального кольца. Его придурошный земляк проиграл пиджак и жилетку, Артур снял браслет для регулировки давления. Мне не везло больше: они уже раздели меня по пояс. В следующем кону банковал я, решил вернуть свое имущество, поставив на остатки одежды, но проиграл. Встал, начал расстегивать ремень на джинсах.
– Ну что ты делаешь? Перестань, это шутка…
После некоторых пререканий согласился остаться в брюках, закатал их по колено и вышел на свежий воздух, словно рыбак или купальщик. Уже стемнело, и я вряд ли привлекал внимание людей, которые вернулись в зал для просмотра документалистики. Со стороны меня можно было принять за работника корабля, выползшего покурить из машинного отделения. Я побродил по палубе, всматриваясь в отдаленные огни города, чтобы понять, сколько времени осталось до конца путешествия. На корме встретил Шамиля Ашраф-шаха, татарина из лаборатории Сандия. Шамиль родился в Америке, но чтил родную культуру и корни.
– Загораешь? – спросил он равнодушно. – Или решил искупаться? – Вздохнул и вновь уставился в убегающую волну.
Я тоже облокотился на перила и закурил. Помолчали, думая каждый о своем.
– Это ваш Достоевский сказал о слезинке ребенка? – спросил Ашраф-шах неожиданно. – Что она… Чего там?.. Что она важнее всего…
– Не помню. Кажется, она должна спасти мир… А чего ты вдруг?
Шамиль судорожно вздрогнул и повернулся ко мне с ожесточением. Было видно, что он говорит сейчас нечто выстраданное и не может избавиться от этого уже очень давно:
– Пусть сербы будут ненавидеть нас хоть пятьсот лет – но все их имперские амбиции не стоят и слезинки одного албанского ребенка!
Я смотрел на него, почувствовав себя окончательно чужим и голым. Мне стало холодно от внезапно сменившегося ветра. Хмель вышел. Прогулочный кораблик возвращался в порт Норфолка, отсчитывая суда Атлантического флота. Во тьме вырисовывались тяжелые очертания атомных авианосцев: «Энтерпрайз», «Дуайт Эйзенхауэр», «Теодор Рузвельт», «Джордж Вашингтон», «Гарри С. Трумэн». База обслуживала около трех тысяч кораблей в год. Подумать только: трех тысяч!..
Во мгле белым привидением проступил гигантский военный госпиталь на четыре тысячи коек. Завораживающий мир удивительных вещей и многозначных чисел. Мимо проскочил портовый буксир. Я задумался о своем одиночестве в этой стране, об отчужденности, которая возникла сегодня и, возможно, навсегда. Мой полуголый вид на фоне самой большой военно-морской базы в мире лишь подчеркивал отчаяние. Обида, жажда мести, горечь предательства – эти чувства лишь брезжили и не могли оформиться во что-то определенное.
Я облокотился на перила, рука нащупала какую-то мокрую тряпку, повешенную для просушки. На перилах висели большие, потрепанные женские трусы фиолетовой расцветки. В них было нечто пронзительно печальное, что-то типа бот «прощай молодость». О какой-то сексуальности не было и речи. Какой нелепый предмет. Как? Почему? К тому же на научной конференции… Я взял их на просвет и посмотрел на луну, звезды, огни Хэмптонской бухты. Я смотрел на проплывавшие мимо суда и баржи и чувствовал, как беззащитны они в этом море, перерастающем в звездное небо. И море это росло вместе с моим дыханием и уже стало настолько велико, что было сравнимо со всем Мировым океаном и слезой ребенка.
Я всхлипнул. Пьяный и слабый, как царь в какой-то античной легенде, обходящий свое войско и понимающий, что каждому из его воинов суждено умереть. Я даже начал молиться с этими идиотскими трусами в руке, чтобы оттянуть момент всеобщей гибели.
Запах женщины
Памяти Дейва Дановица
Дейв стоял у прилавка с задумчивым видом. Лицо его было безмятежным, даже глуповатым. Длинные русые локоны лежали на плечах. Я был единственным в магазине покупателем, но он не обращал на меня внимания. Торговал он фенечками, кожаными ремешками, галстуками-боло, бусами, индийскими покрывалами и одеждой. В лавке стоял тяжелый духан благовоний и массажного масла. Я выбрал пару футболок в стиле power-flower, достал кошелек, чтоб рассчитаться. И тут Дейв пробудился ото сна и неожиданно живо заговорил со мной, поинтересовавшись делами и рассказав о своих.
– Все fucked up, – закончил он. – Ты откуда родом?
Мой ответ его впечатлил.
– Буш – мудак, да? – спросил он весело.
Мы быстро нашли общий язык. Дейв вышел из-за прилавка, и я заметил, что у него что-то не так с ногами. То ли слишком короткие, то ли больные. Он ходил на полусогнутых.
Дейв провел экскурсию по магазину, показывая товар, который я мог не заметить. Подарил диск местной фолк-группы, чашку и майку с логотипом магазина, стопки для водки с пацифистскими рунами. Дарить подарки он любил. Вскоре мой пакет был набит всяческим барахлом для хиппи и лиц, им сочувствующим.
– У вас есть такие куколки… – заговорил он о сделке. – Деревянные. Одна вставляется в другую. У моего приятеля такая есть. Привезешь?
– Матрешки?
– Не знаю, но в них очень удобно прятать марихуану. Наши копы никогда не допрут, – засмеялся он.
Дейв Дановиц был индейцем. Наполовину канадцем, наполовину индейцем. Эмигрант. В Пенсильвании, где я живу последнее время, индейцев не осталось. Их истребили набожные квакеры двести лет назад. Есть музей в районе водопадов Бушкилл, но это так, для туристов.
В Америке с индейцами и хиппи я ладил. Оба народа планомерно вымирали, и нам хотелось бросить друг на друга прощальный взгляд.
Гостил когда-то у пожилого художника-пуэбло в Нью-Мексико. Он жил на одиноком ранчо с прирученным волком. Хозяйство вел сам. Выращивал кукурузу, из которой пек лепешки. Добывал воду из колодца. В нужное время нажирался кактусов и погружался в нирвану. Его рисунки изображали Вселенную. Волк изображал собаку. Индеец изображал индейца. Он поплясал для меня в одежде из перьев, переоделся в цивильное и заявил, что должен работать. Расставаясь, мы обнялись. Это было ярко и кинематографично. Я раскатал губу в ожидании романтики Дикого Запада.
Обломился. Больше ничего такого не попадалось. Один раз в Апстейте обкурили благовониями на каком-то индейском празднике. На этом моя этнография закончилась. Хотя я прожил около шести лет вблизи резервации Пуспотук, об индейцах могу сказать лишь то, что они на Лонг-Айленде похожи на негров. Торгуют дешевыми сигаретами и серебром. Пару раз я общался с вождем, чтобы снизить цену на ювелирные изделия. Он походил на пахана, но тоже оказался негроидом.
Местное телевидение в те дни утверждало, что вчера ночью русские казаки сбили малазийский пассажирский самолет.
– Ваши казаки – это как американские аборигены, – высокопарно сказал вождь. – Но у нас еще нет такого оружия.
Не исключено, что индейцы готовились к освободительной войне и копили на нее деньги. Территорию поселка усеивали бензоколонки, где горючкой можно было торговать без налога.
В ближней Пенсильвании свободных экономических зон не было. Была шестьсот одиннадцатая дорога с бутиком швейцарских елочных игрушек, сувенирной лавкой «Мать-земля» кельтской направленности, парой порнографических салонов и магазином Дейва Дановица «Tie-Dye Dave’s Hippie Gift Shop».
– Ты вернул мне веру в людей, – пробормотал Дейв искренне, когда через год я появился в его магазинчике с коробкой русских матрешек. – Не забыл про меня. Надо же…
Своим видом он показывал, что жизнь его в этом смысле не баловала. Мы стали дружить. Дружба заключалась в том, что я привозил к Дейву своих европейских гостей и он одаривал их экзотическим барахлом.
Как-то я позвонил в его магазин, вернувшись из Москвы. Придумал торговать в «Tie-Dye» майками с Юрием Гагариным. Бизнес-предложение.
Трубку взял незнакомый парень и отрывисто сообщил мне, что Дейв в тюрьме.
– Ё-моё… – сказал я. – Почему?
Оказалось, всего лишь пьяное вождение, но задержан уже в третий раз. Я заскочил в лавку узнать подробности. Продавец разводил руками: Дейв должен был отсидеть еще месяц. Денег на выкуп ни у кого не было. Я оставил в лавке свой телефон, предложив звонить в случае необходимости.
Хлопец удалился за занавеску, где выставлялся набор трубок, кальянов и курительных смесей, и в зажатом кулаке протянул мне децл с дурью.
– Пригодится, – сказал он. – Ты за этим приезжал?
Я приезжал не за этим. Но траву взял.
Через несколько дней Дейва выпустили. Я приехал перетереть с ним наши планы.
– Я был однажды в тюрьме в Южной Каролине, – сказал я. – На экскурсии. Ее собрались сносить и пустили народ для ознакомления. Переписал со стены камеры-одиночки телефон одной красотки. Перезваниваемся до сих пор.
Дейв улыбнулся.
– А я теперь езжу на велосипеде.
И тут в магазин вошла она. Хозяйка этой лавки и этой жизни. Женщина с большой буквы. Совершенно не американского вида. В сером жакете и юбке. На высоких каблуках. Вероятно, в чулках с подвязками. Софи Лорен времен «Подсолнухов». Глазищи, скуластое лицо, большой рот, едва подведенный помадой… Прическа в стиле семидесятых… Объемное каре с приподнятыми у корней волосами. Она вошла, «дыша духами и румянами», и сказала:
