Бабка Иветту не любила. Писала про нее письма Брежневу, где главным преступлением моей девушки было то, что она «придет и выпучит глаза». Дед относился к Иветте благосклонно. Восставал за меня в этом вопросе.
За десять лет совместного проживания со стариками обстановка в комнате изменилась. Я обзавелся письменным столом в углу комнаты и огромным плакатом с Робертом Плантом, стоящим в расстегнутой рубахе на фоне размытой группы «Лед Зеппелин». Друзья оставили автографы на стене, опалили одну из занавесок.
Я бесцеремонно встал на дужку кровати и достал со шкафа пачку дедушкиных папирос «Казбек». Дед понимающе кивнул. Мы сидели с ним на кровати и молчали. Я обнял его, почувствовав, что его прошиб мокрый озноб.
Когда мама Нина проснулась, она тут же вызвала «Скорую помощь». В моем подростковом сознании такая простая мысль, увы, не родилась.
Врачи диагностировали инсульт. С того злополучного утра дед потерял дар речи, правая часть тела перестала подчиняться. Мы взяли напрокат инвалидную коляску и стали учить дедушку разговаривать. Мама показывала ему большие буквы, и он пытался их выговорить. Вечерами я читал вслух «Робинзона Крузо», и дед закатывал глаза, полные счастливых воспоминаний.
Перед смертью дед храпел громче обычного. Охал, стонал. Когда все стихло, домочадцы ощутили постыдное облегчение.
* * *
В березовой роще Лагерного сада мы с дядькой откупорили бутылку вермута и сели на краю обрыва над Томью. Пили по очереди, из горла. Вадик был сосредоточенным, но веселым. Он всегда мог оставаться веселым, а я более-менее научился этому только сейчас.
Стоял месяц май. Дядька сказал таксисту свое излюбленное «покажи мне город в весне». И мы поехали по погребальным делам. Теперь решили передохнуть.
– У меня жил ястреб, – сказал я дядьке, вглядываясь в очертания противоположного берега. – Это ужасная животина.
– Кусался? – ухмыльнулся Вадик.
– Еще как! Вырывал мясо из рук и заглатывал.
– Ему жевать нечем.
У нас с дедом было много птиц. Канарейки, попугаи, скворцы. Несколько месяцев жила ворона. Зная нашу склонность к пернатым, знакомые подарили мне ястреба. Почти птенца, подростка, который еще не умел летать. Ястреб скрежетал, гадил и жрал. В огромную клетку из-под канареек вмещался с трудом. О соколиной охоте, к которой я поначалу приноравливался, пришлось забыть. Птица была злой и неприручаемой. Исцарапала мне все руки. Я приехал в Лагерный сад и швырнул ястреба в небо с обрыва.
– Я прямо на этом месте и стоял. Подумал, если полетит, то полетит.
– Ну и что?
– Хрен его знает. Скрылся из виду.
– Ты бы мог съесть сто яиц? – спросил меня дядька лукаво.
– Мог бы, – ответил я серьезно.
– И не сблевнул бы? – расхохотался Вадик.
Кончину отца он переживал болезненно, но не подавал вида. Не знаю почему, но я в тот вечер решился рассказать дядьке историю про наручники. До этого молчал, чувствуя вину за недуг и смерть родного человека.
– Вот как… – присвистнул он. – Я, кажется, знаю, че он так дернулся. Шоферил пару месяцев в НКВД. Вез на расстрел художника Исаака Бродского. Потом сразу уволился. Наверное, его в наручниках расстреляли, есть разговорчик…
* * *
Я прожил всю жизнь с мыслью, что мой Машуков имел косвенное отношение к смерти работника искусства. Монументального автора монументальной Ленинианы. «В.И. Ленин на фоне Кремля». «В.И. Ленин возле Смольного». «В.И. Ленин в Смольном». «В.И. Ленин на митинге рабочих Путиловского завода в мае 1917 года». «Выступление В. И. Ленина на проводах частей Красной Армии на Западный фронт». Хороший художник. Последовательный. У меня была впереди вся жизнь, чтобы подумать об искусстве. Но тогда, не отягощенный жизненным опытом, я взял Вадика за руку и с интересом прочитал текст татуировки на его запястье, написанный неровными буквами:
«Цени любовь и береги свободу» – гласил девиз его жизни. С тех пор я только так и делаю.
Живые и мертвые
Пряхин разбежался и с оттягом въехал тупоносым мембранным ботинком покойнику по лицу. Труп перевернулся на бок, неестественно изогнув хлипкую шею с почерневшими следами проволоки. Покойник поступил ночью. Повесился на даче в Коларово от неразделенной любви.
– Знал, на что идет, – сказал в свое оправдание Пряхин. – Старания молодого Вертера, бля. А мне теперь тут мудохаться. Таскать вас не перетаскать.
У нас за спиной вскрикнул тонкий женский голос. На лесенке, ведущей в помещение морга, стояла немолодая чета. Мужчина в мятом коричневом пиджаке и голубом галстуке и его супруга в черном платье и черной шляпке с вуалью. Где она взяла вуаль? Готовилась заранее?
Дама упала в обморок. Мужик подхватил ее и бережно положил прямо на бетонных ступенях.
– Кто разрешил? – заорал Пряхин. – У нас здесь контрольно-пропускная система. Режимное учреждение. Вы мешаете мне работать!
– Ты совсем охерел, Макс, – сказал я Пряхину.
Помещение судмедэкспертизы располагалось в подвале первого корпуса медицинского института – красного кирпичного здания, отстроенного еще в девятнадцатом веке. Мне всегда казалось, что именно здесь я и родился, хотя для этого существуют родильные дома. К Пряхину наведывался уже который раз для ознакомления с работой санитара. Школа подходила к концу, и я подумывал поступить на медицинский. Меня в те годы почему-то привлекала профессия психиатра.
Пряхин смягчился и подошел к родителям покойника.
– Вы меня извините, – он немного покашлял в ладошку, – но православие самоубийства не одобряет… Я ему, – Пряхин махнул в сторону покойника, лежащего на полу, – сделаю формалиновую маску. Завтра будет как новенький. Розовый, как пупс.
Старик сидел на ступенях и машинально гладил жену по голове с редкими седыми волосами. Испортил прическу. Случайно наступил на шляпку, лежавшую тут же на ступенях. Глаза его округлились, приняли стеклянный вид. Казалось, он не может их закрыть. Старик вздрагивал всем телом и судорожно глотал слюну.
– Жмурика надо бы описать, – сказал Пряхин. – Ко мне вчера приходила Людка. Не успел. Принеси клеенку. Да, на подоконнике.
Женщина продолжала лежать у старика на коленях, так и не придя в себя. Мы втроем положили ее на каталку. Пряхин вместе с отцом покойника поехали в реанимацию. Я остался один в запахе формалина и разложения. Самоубийца по-прежнему лежал в заломленной позе. Я сел на корточки и выровнял положение его головы. Прикрыл глаза. Они у парня были бессмысленные и голубые.
За низкими окнами под потолком зеленела трава с редкой россыпью одуванчиков. Иногда проскальзывали ноги прохожих в туфлях, кедах и босоножках. Все три наши холодильника были забиты под завязку. Куда положить новенького, мы с Пряхиным не знали. Я закурил, задумчиво бродя по мрачному помещению судебки, окрашенному масляной краской в депрессивный болотный цвет.
На секционном столе лежала молодая голая брюнетка с короткой стрижкой. Я встречал ее в городе и сейчас, увидев обнаженной, жалел, что не нашел возможности познакомиться раньше. Полистал журнал регистрации трупов: ни одной знакомой фамилии. Это меня порадовало. Я уже было хотел включить телевизор, как вернулся Макс. Вид у него был растерянный.
– Его вроде как повесили, – сказал он. – Только что разговаривал с ментами. – Пряхин устало вздохнул. – А я хотел отправить его к патологоанатомам. Механическая асфиксия. Че тут думать?
Мне стало его немного жалко. Он совсем свихнулся на своей работе.
– Главное – не подцепить какую-нибудь заразу, – переключился он. – Туберкулез, гепатит… Чего тут только нет. Особенно от бомжей. Я недавно подцепил вшей от одного гастролера.
– Ты, главное, не нервничай, Макс, – сказал я. – Работа есть работа.
В подвал ворвался судмедэксперт Вереняев, трясущийся от злости.
– Я посажу тебя! – закричал он. – Ты уволен. Старуха уже двадцать минут как в коме. Иди, падла, откачивай ее!
Пряхин в ответ принял картинную позу. Засунул руки в карманы, поставил правую ногу на ящик из-под пива.
– А я и сам давно хочу уволиться, Вячеслав Петрович. Я с первого дня знал: с вами мы не сработаемся!
Вереняев зыркнул на Макса волком, но ничего не сказал. Прошел к своему кабинету, долго ковырялся ключом в замочной скважине.
Пряхин посмотрел в сторону покойника, поддельно сплюнул.
– Пнешь мертвого – умирают живые, – пробормотал он. – Диалектический материализм, нафик. – Правильно я говорю? – обратился он ко мне с бравадой.
В Университетской роще я сорвал ветку сирени и отправился к своей возлюбленной Иветте. Город тонул в благоухании цветов и порхании бабочек. Я еще не знал, что через пять лет в этом здании из красного кирпича умрет мой второй по счету дед. Мы с мужиками, командированные от военной кафедры, будем грузить какие-то бревна, когда его пронесут на носилках в этот же морг. И я издалека его не узнаю. Пряхин к тому времени будет служить Отчизне в далеком Кандагаре.
