тех величайших идей и фактов, которыми насыщено пролетарское сознание, отражающих самый гигантский переворот, который когда-либо произошел; здесь напрашивается тысяча сюжетов, свет и тени, переход от мажора к минору, которые могут найти невероятно потрясающее выражение. За это не берутся. Может быть, в этом виноваты мы, Наркомпрос, а, может быть, и театр. <…> Было бы чрезвычайно неправильно если бы мы потеряли традиции оперы и балета. Здесь мы нанесли бы себе не меньший удар, чем при потере драматического театра. Нам нужно сохранить это искусство в России, которое может найти лучшее применение потом при организации наших празднеств.
1924 г.
III
<…> Нет никакого сомнения, что Робеспьер был глубоко прав, когда он говорил о страстном тяготении масс к Широко массовым зрелищам, где народ и его трудовое величие или революция являются одновременно зрителем и зрелищем. Такого рода величественные зрелища, празднества рисуются нам, конечно, прежде всего как организованные торжества под открытым небом. Но торжества под открытым небом, имея свои положительные стороны, имеют и весьма большие отрицательные. Открытое небо – условие, очень невыгодное для акустики. Под открытым небом возможны разве только большие хоры, да и то текст которых теряется. Главным образом зритель будет улавливать только движения масс, отдельные фигуры могут делать только разве несколько выразительные жесты, а все остальное в этой монументальности потеряется.
Само собой разумеется, что такого рода массовое действо при своей торжественной красоте может полностью удовлетворить естественную жажду народных масс иметь выражающий смысл данного праздника, данного события или даже всей данной эпохи праздничный спектакль.
Между тем более скромные по размерам действа на открытом воздухе, – например, в специально созданных для этого амфитеатрах, – с совершенной полностью укладываются в том, что я сейчас скажу об оперном театре.
Ведь и оперный театр я разумею исключительно как спектакли в огромных залах, вмещающих минимум две-три тысячи человек.
Всякое великое народное движение родит символы и нуждается в символах. Знамя есть символ. Интернационал есть символ, могила Владимира Ильича есть символ, его статуи, бюсты, портреты – символы.
Но мы пока еще очень бедны символами. У нас нет новой музыки, которая выражала бы собою нашу революцию <…>
Я предвижу создание оперы, которая будет именно таким грандиозным символом наших великих переживаний, которая отразит в синтетических образах наше прошлое, каким оно является с точки зрения революции, наше недавнее прошлое, полное страстной борьбы, наше тревожное и славное, полное надежд настоящее, наше лучезарное, боевое, а потом торжествующее будущее, борьбу тьмы и света, борьбу труда и эксплуатации, борьбу изнеженных верхов и мужественных, но загнанных низов. Смены всеоковывающей зимы реакции и всерасковывающей весны революции с ее майскими громами, роль героя, жертвующего собою, роль героя, сплачивающего массы, отношения к вождям противной стороны, заклеймение колебаний, предательства и сотни других тем приходят на ум, когда думаешь об этих торжественных ораториях будущего. Я нарочно пишу оратория, а не опера. <…> Мы совершенно откровенно будем видеть в опере не реалистический спектакль, а праздничное действо, народную революционную церемонию. Конечно, эту церемонию в высшей степени целесообразно соединять с каким-нибудь сюжетом, с каким-нибудь большим мифом, в котором отражалось бы борение наших идей и чувств, но тут надо гнаться только за художественной правдой. Я представляю себе эту ораторию как совокупность оркестровых и хоровых исполнений, как совокупность танцев в самых различных темпах и различных костюмах, которыми перемешивается это действо. Это действо может вестись в повышенном стихотворном диалоге (может быть и ритмизовано прозаически), который должен перемешиваться ариями, гимнами, песнями, перескакиванием к сольным номерам.
Чем все вместе будет торжественнее, свободнее, чем больше все это приблизится к оратории, но оратории в костюмах, не только к слуховому, но и к зрительно-слуховому целому, тем, как мне кажется, это будет лучше. Когда наше общество сделается достаточно чутким, когда оно выдвинет свою собственную интеллигенцию, то по поводу каждого большого переживания, к каждому большому празднеству будет написана единолично или коллективно такая оратория, и мастера своего дела – директоры, костюмеры, строители, осветители, режиссеры, артисты, солисты, хор, кордебалет – будут с увлечением разучивать такую ораторию чтобы создать новый коллективный сюжет и представить ее жадному вниманию, биению сердца и грому аплодисментов десятков тысяч людей, которые поочередно будут переполнять какой-нибудь большой театр, а в будущем в летнюю пору, может быть, и колоссальные амфитеатры на десятки тысяч зрителей.
Тут в особенности найдет место балет. Мне кажется, не стоит даже особенно долго останавливаться на этом, ибо стихия эта необычайно зажигает массы и, во всяком случае, не меньше, чем пение, способна дать острое выражение любому переживанию. Стройность, точность балетных движений, полнота власти над своим телом, полнота власти над подвижной массой – вот залог огромной роли, которую балет может иметь в организации таких спектаклей. Вот, принимая во внимание необходимость и даже неизбежность появления соответственных поэтов, композиторов и исполнителей, я и думаю, что Большой театр, который, как организм, всего ближе к возможности выразить подобные задания, должен быть тщательно сохраняем.
А сохранять не значит взять его на пенсию, а значит постоянно продолжать в нем работу, которая по меньшей мере, оставляя на нынешнем уровне его техническое совершенство, будет вести его вперед.
Не имея новых произведений или имея их мало, мы, конечно, должны пользоваться старыми, при этом, однако, такими и так, чтобы наши оперные и балетные силы не хирели, а росли и чтобы публике нашей было бы за что платить и этой платом своей содействовать сохранению Большого театра до того, может быть, недалекого дня, когда на сцене у него вспыхнет первая великая революционная оратория, первый праздничный спектакль, в ярком и концентрирующем зеркале своем способный отразить восходящее солнце коммунизма.
1925 г.
IV
<…> Академический театр, однако, не должен превращаться в музей, в котором демонстрируются живые мумии прошлого. Такой театр, как Большой, то есть фактически центральный театр Союза, должен иметь другое значение. Жизнь толкает его к этому.
Большой театр – место самых значительных торжественных заседаний, но ведь, в самом деле, не одними же своими стенами и позолотой своих лож должен он быть таким торжественным местом Республики. Ведь он есть огромное музыкально-вокальное, хореографическое и декоративно-художественное учреждение. И вот к Большому театру обращаются для того, чтобы он давал праздничные спектакли для съезжающихся со всех сторон нашего огромного социалистического отечества делегатов. Еще чаще возникает потребность дать волнующий, поднимающий, выражающий тот или другой исторический факт художественный вечер для делегатов рабочих и работниц трудового населения нашей красной Москвы. Вот тут-то основная задача Большого театра. В этих случаях он должен был бы
