— Красивый, — восхищённо похвалила Рена и подняла на меня синие свои глаза с яркой искоркой летнего солнца. — Спасибо, я буду хранить это как талисман. — сказала она и, сжав кулон в ладони и прикрыв глаза, тихо, как молитву, продекламировала:
Храни меня, мой талисман, Храни меня во дни гоненья, Во дни раскаянья, волненья: Ты в дни печали будь со мной…
Рена открыла лучистые прозрачные глаза и взглянула на меня ликующим смеющимся взглядом.
— На самом деле чудесный, Лео, — снова восхитилась Рена и прижала кулон к губам. — Он всегда будет со мной, — с нежностью прошептала она. — Повсюду, куда я ни пойду, где ни окажусь, он будет со мной и убережёт от зла, непременно меня убережёт… для тебя. — Она с улыбкой посмотрела на меня, неожиданно в приливе восторга бросилась мне на шею и, не стесняясь Роберта, своими мягкими тёплыми губами поцеловала в щёку. Сняла подаренную мной цепочку и надела на неё кулон. Я помог ей защёлкнуть на шее затвор.
— Это тебе, а это Эсмире, — протягивая Рене коробочку с духами, весело сказал я. — В память о Набране.
Рена растроганно посмотрела на меня и прижалась головой к моему плечу.
— Поздравляю, — сказал Роберт. — Видишь, Лео, какая у меня лёгкая рука. Пошли. Вот-вот придёт муж Араксии, надо поскорей зарезать.
— Ну хватит! — засмеялся я. — Что вы к человеку пристали?
До Роберта только-только дошло, что он изъяснился, как Араксия, и он громко рассмеялся.
…Муж Араксии Саргис уже пришёл и, стоя под ореховым деревом, ждал нас. Несмотря на летнюю жару, на нём отчего-то была шапка-ушанка. Одно её ухо уморительно торчало, другое — висело, и когда он разговаривал, длинные шнурки трепыхались.
Мы поздоровались. Роберт пошёл с хозяином дома выбирать ягнёнка.
— Перекусили бы, пока шашлык не готов, — предложила Араксия. — После моря аппетит разыгрывается.
Есть нам не хотелось, и мы отказались.
— Ну, тогда покажу вам наши покои. — Араксия повела меня с Реной к новой двухэтажной пристройке у дома. В нашу бытность здесь в минувшем году её ещё не было.
— Сын выстроил, — с нескрываемой гордостью пояснила Араксия. И добавила, повернувшись к Рене: — Сын с дочерью в Свердловске живут. Окончили там институт и остались. По торговой части пошли. Сын женат, и дочка замужем. Да только неудачно, — вздохнула она.
Мы поднялись по деревянной лесенке. Покои смахивали на двухкомнатный меблированный гостиничный номер со всеми удобствами, с выходившими в сад окнами и синтетическими коврами на стенах и полу. Были здесь и телевизор, и магнитофон.
Араксия включила телевизор.
— Ты передохни, а я спущусь, помогу Роберту, — сказал я, с нежностью глядя на Рену. Бог ты мой, как я её любил, готов был опуститься перед ней на колени и с неутолимой жаждой целовать руки.
— Ступай, — улыбнулась она, и я покинул их; Араксия с головой погрузилась в деревенские воспоминания, а Рена стояла у окна.
Роберт и Саргис оживлённо беседовали. Они оказались земляками, оба родом из Шушинского района, один из Бердадзора, другой — Каринтака. Саргис знавал отца Роберта, майора НКВД Амбарцума Севумова. Точнее, будучи ещё мальчонкой, много раз его видел — приземистого, с узкими, маленькими монгольскими глазами жуткого сквернослова с жестоким нравом.
— Человек он был строгий, — рассказывал Саргис, — держал в кулаке всех окрестных крестьян. Когда приезжал в Каринтак, у людей сердце в пятки уходило.
— А что он такого делал? — поинтересовался Роберт. — Бил?
— А то нет, — глухо сказал Саргис. — И бил тоже. Кого только прямо в сельсовете не брал под арест. Правду молвить, народ так его боялся, что воровства в наших краях и не было.
— Меня он тоже частенько поколачивал, — засмеялся Роберт. — И ничего… Держи его за ногу, вот здесь!.. Верный солдат партии, служака. Поручат ему побить народ, он и побьёт.
Чёрный ягнёнок повис на крюке вниз головой. Роберт окинул его оценивающим взглядом и принялся точить один о другой ножи.
— Что ни толкуй, я к селу своему крепко привязан, — ни с того, ни с сего сказал Саргис. — Хоть и загнали нас по вербовке в город, а сердце-то к родному дому прикипело. Тосковали мы по селу и тоскуем. Я тут всё равно не останусь, вернусь в родные края.
— Роберт, — кликнула издали Араксия. — Христом-Богом вас прошу, заклинаю, возьмите вы этого человека в Баку да посадите на поезд, жаль его, пускай катится в своё село.
Саргис обернулся назад и через силу изобразил улыбку.
— Все уши прожужжал за тридцать лет: стосковался по селу, без него и жизнь не в жизнь, — поджав губы, напустилась Араксия на мужа и повелительно добавила: — Уезжай! Домашние дела все на мне, с огородом я управляюсь, фасоль я поливаю, коров я дою, а у него руки что крюки, ничего делать не может. Завтра же собирай манатки и скатертью дорога. Поглядим, кто кроме меня тебя будет обихаживать.
Саргис хмыкнул в усы, скривил рот и тихо возразил:
— Сын будет.
Услыхав, Араксия злорадно засмеялась:
— Сын-то не твой, а мой. Понадеялась бы на тебя, и его б не было, — от души засмеялась она и даже голову назад откинула. — Не смилостивься Господь, уродился б он в тебя ни к чему не пригодный. Сидел бы возле скотины, пока пасётся, да зевал. А он в огромном городе целым гастрономом заправляет, во как! Расскажи-ка ты лучше, как ухитрился тринадцать наших овец проворонить.
— Надоела до смерти, — тихонько, чтобы жена не услышала, сказал Саргис и снова хмыкнул в усы.
— Средь бела дня у него из-под носа увели овец, он и не заметил.
— Будь у меня ружьё, не увели бы, — оправдывался Саргис.
— И ружьё бы проворонил, — уверенно сказала Араксия. — Хоть бы и тебя со скотиной увели. Сочли бы бараном, четырнадцатым по счёту. — Араксия громко засмеялась.
Саргис только рукой махнул, на его лице читалось, мол, неохота с тобой связываться.
Он попросил у Роберта закурить.
— Наш Каринтак — село геройское, — гордо сказал он. — О нём и песня сложена.
Каринтак — глубокое ущелье, Камни, камни там, на глубине. Передайте милой, пусть узнает — Голову сложил я на войне.
Мать, помню, пела и плакала. Сколько армян в Отечественную войну погибло — всех убило в Керчи. — Он расстроенно покачал головой, на миг умолк и продолжил: — Село назвали Каринтак, потому как оно под утёсом расположилось, а выше, на утёсе, стоит Шуши. Сколько раз турки швыряли сверху на нас каменья да горящие шины скатывали. Односельчане, и мама тоже, своими глазами видели в феврале 1920-го, когда турки подожгли город, армян — женщин и детей — сбрасывали с верхотуры вниз. — Саргис опять разволновался, замолк. — Но за всю историю не случалось ни разу, чтоб они наше село заняли. Оно у нас каменистое, но красивое, — с каким-то блаженством сказал он. — Нашего сельчанина Герасима Сулейманяна, который письмо в Москву написал насчёт воссоединения Карабаха с Арменией, отправили в ссылку. Когда уводили его из села, он и молвил со слезами: «Ах, родители мои, камни, родители мои, родники горные, осиротели вы».
— Много у вас родников?
— Много. Студёные, так и булькают, так и журчат, — воодушевился и затосковал Саргис. — Охна, Каменный, Пехин, Бог Охоты, Крмнджин, всех и не упомнишь. Ещё был родник, именуемый Липа; сложен из отёсанных камней, а над ним арка с армянской надписью. Сооружение ещё до войны разобрали, камни переправили в Шуши — там райком строили. В ущелье Онут тоже хороший родник, мы его Шор называем. На нём дата высечена, когда его поставили, — 1248 год. А выше того родника — Черепной шов, место высоченное, так турки и оттуда сбрасывали армян в ущелье. И не только армян, одиннадцать русских женщин и с ними девочку тоже столкнули вниз. Вы развалины Шуши видели? — спросил Саргис и, не дожидаясь ответа, с горечью сказал: — Я-то видел. Помню как сегодня, два ряда каменных домов, двух-, трёх-, четырёхэтажные, без кровель, с почернелыми от огня стенами. Мы с ребятами носили в Шуши на продажу туту, ежевику, кукурузу. Так вот, подсчитали мы и в тетрадке записали, больше семи тысяч сожжённых домов. Потом их бульдозерами снесли, сровняли с землёй. Непонятно, чего ради, можно же было восстановить, нет? Целый город сровняли с землёй. Не по-человечески это, не по-людски. Но, поговаривали, указание поступило сверху, из Баку. Секретарём Карабахского обкома был в ту пору Шахназаров. При Шахназарове это случилось.
