Мендоса. Конечно, нет. Оно и не должно рифмоваться, Луиза — это здесь рефрен.
Тэннер (укладывается вновь). Ах, рефрен. Ну, тогда простите. Читайте дальше.
Мендоса. Если эти вам не нравятся, я прочту другие, — они, пожалуй, лучше. (Декламирует звучным бархатным голосом, медленно и раздельно.)
Луиза, люблю вас.Люблю вас, Луиза.Луиза, Луиза, Луиза, люблю вас.Вся музыка мира лишь в слове: «Луиза»…Луиза, Луиза, Луиза, люблю вас.
Мендоса влюбленный,Влюбленный Мендоса,Мендоса живет лишь для милой Луизы;Другого на свете не знает он счастья.Луиза, Луиза, Мендоса вас любит.
(Растроганно.) Не так уж трудно составлять красивые строчки вокруг такого имени. Прелестное имя — Луиза; правда, сэр?
Тэннер, почти уснувший, отвечает невнятным мычаньем.
Ах, будь же, Луиза,Женою Мендосы,Мендосы Луизой, Луизой Мендоса.Как сладко жилось бы Луизе Мендосы,Как нежил бы лаской свою он Луизу.
Да, это истинная поэзия — от самого сердца, от самой сердцевины сердца. Как вы думаете, неужели и это ее не тронет?
Молчание.
(Уныло.) Заснул. Вот и всегда так. Для всего мира это лишь скверные вирши, а для меня — небесная музыка. Эх, дурень я, дурень, душа нараспашку! (Укладывается спать, бормоча.) Луиза, люблю вас. Люблю вас, Луиза. Луиза… Луиза, Луиза, лю…
Стрэйкер всхрапывает, переворачивается на бок, снова засыпает. В горах Сьерры наступает тишина, сумрак сгущается. Огонь зарылся в пепел и едва тлеет. Непроницаемо черны вершины гор на фоне звездного неба; но вот и звезды тускнеют и гаснут, и небо словно выскользнуло из мира. На месте Сьерры теперь — ничто, вездесущее ничто. Ни неба, ни гор, ни света, ни звука, ни времени, ни пространства: беспредельная пустота. Но вот вдали возникает бледная туманность, и в то же время слышится слабое гудение, точно на призрачной виолончели без конца вибрирует одна и та мое струна; две призрачные скрипки вступают под этот аккомпанемент
и тотчас же в туманности вырисовывается человек — бесплотный, но все же видимый, сидящий, как это ни странно, в пустоте. На мгновение, когда звуки музыки проносятся мимо него, он поднимает голову, потом с тяжелым вздохом никнет в безысходной тоске. Скрипки, приуныв, безнадежно тянут свою мелодию, пока она не теряется в стенаниях каких-то таинственных духовых:
Все это очень странно. Но можно узнать моцартовскую тему; это наводит на догадку, и догадка подтверждается, когда при свете вспыхнувших в туманности фиолетовых искр становится видно, что человек одет в костюм испанского гранда XV–XVI веков. Дон Жуан, конечно. Но где? почему? как? Кроме того, когда он приподнимал голову, его лицо, сейчас скрытое полями шляпы, чем-то неожиданно напоминало Тэннера. Правда, это лицо бледнее, в холодных правильных чертах не прочтешь стремительного легковерия и экспансивности Тэннера и не увидишь налета вульгарности, свойственной современному плутократу, но все же сходство значительное, почти полное. Даже в имени Дон Жуан Тенорио[147] — Джон Тэннер. Куда, на какой край земли — а может быть, и не земли? — занесло нас из XX века и Сьерры?
Возникает новая туманность, на этот раз не фиолетовая, а с неприятной дымчатой желтизной. Тотчас же тихий напев призрачного кларнета придает музыке оттенок беспредельной скорби.
Желтоватая туманность движется, бредет в пустоте древняя старуха, сгорбленная и беззубая, закутанная, насколько можно разглядеть, в грубое темное монашеское одеяние. Она бредет и бредет, медленной, расслабленной поступью, слепо кружит, как оса в своем стремительном и деловитом полете, пока не натыкается на то единственное, чего она ищет: другое живое существо. Со вздохом облегчения, обрадовавшись присутствию человека, бедная старушка обращается к сидящему сухим и неприятным голосом, который еще не утратил способности выражать и высокомерие, и решительность, и страдание,
Старуха. Простите, но я так одинока, а здесь так страшно.
Дон Жуан. Новенькая?
Старуха. Да. Я умерла, кажется, сегодня утром. Я исповедалась, причастилась святых тайн; я лежала в постели, окруженная родными, не сводя глаз с креста. Потом стало темно. И когда опять появился свет — вот этот свет, я побрела, ничего не видя кругом. Уже много часов я скитаюсь в мучительном одиночестве.
Дон Жуан (со вздохом). Ах! Вы еще не утратили чувства времени. Это скоро проходит перед лицом вечности.
Старуха. Где мы?
Дон Жуан. В аду.
Старуха (высокомерно). В аду? Я — в аду? Как вы смеете?
Дон Жуан (нимало не тронутый). Что же тут невозможного, сеньора?
Старуха. Вы не знаете, с кем говорите. Я дворянка и верная дочь церкви.
Дон Жуан. Охотно верю.
Старуха. Как же я могла попасть в ад? Может быть, это чистилище? У меня были недостатки — у кого их нет? но ад! Вы просто лжете.
Дон Жуан. Ад, сеньора, уверяю вас, ад; и притом лучший его уголок — самый уединенный. Хотя вы, может быть, предпочитаете общество?
Старуха. Но ведь я же исповедовалась, я искренне каялась в своих грехах…
Дон Жуан. Во многих?
Старуха. Я каялась больше, чем грешила; я любила ходить к исповеди.
Дон Жуан. О, это, пожалуй, не лучше, чем каяться не во всем Но так или иначе, сеньора, ясно одно: намеренно или по недосмотру — вы осуждены наравне со мной, и теперь вам остается только примириться с этим.
Старуха (негодующе). О! Но если так, я ведь могла грешить гораздо больше! Выходит, все мои добрые дела пропали зря? Ведь это же несправедливо!
Дон Жуан. Вовсе нет! Вас совершенно точно и ясно предупреждали: за дурные дела — искупление через муки спасителя, милосердие без справедливости; за добрые дела — справедливость без милосердия. У нас здесь немало честных людей.
Старуха. И вы тоже были честным человеком?
Дон Жуан. Я был убийцей.
Старуха. Убийцей! Как же меня посмели свалить в одну кучу с убийцами? Я не такая уж грешница, я была честной женщиной. Тут, верно, ошибка; как ее исправить?
Дон Жуан. Не знаю, можно ли здесь исправлять ошибки. Скорее всего, если даже и была ошибка, ее не захотят признать!
Старуха. Но к кому же мне обратиться?
Дон Жуан. На вашем месте, я обратился бы к дьяволу, сеньора. Он неплохо разбирается в здешних порядках, что мне никогда не удавалось.
Старуха. Дьявол? Мне говорить с дьяволом?
Дон Жуан. В аду, сеньора, дьявол возглавляет лучшее общество.
Старуха. Я же вам говорю, несчастный: я знаю, что я не в аду.
Дон Жуан. Откуда же вы это знаете?
Старуха. Я не испытываю страданий.
Дон Жуан. О, в таком случае никакой ошибки нет: вы попали по адресу.
Старуха. Почему вы так решили?
Дон Жуан. Потому, сеньора, что ад — это место для грешников. Грешники себя в нем отлично чувствуют: на них он и рассчитан. Вы сказали, что не испытываете страданий. Из этого я заключаю, что вы одна из тех, для кого существует ад.
Старуха. А вы испытываете страдания?
Дон Жуан. Я не грешник, сеньора; поэтому мне здесь скучно, нестерпимо, невероятно скучно.
Старуха. Не грешник? Да ведь вы сказали, что вы убийца.
Дон Жуан. Так то был поединок. Я проткнул шпагой одного старика, который меня хотел проткнуть шпагой.
Старуха. Если вы дворянин, то это не называется убийством.
Дон Жуан. Старик считал это убийством, потому что он, по его словам, защищал честь своей дочери. Это надо понимать так: когда я имел глупость влюбиться в нее и сказал ей об этом, она подняла крик; а он едва не убил меня, предварительно изругав самым оскорбительным образом.
Старуха. Вы такой же, как и все мужчины. Все они распутники и убийцы, все, все, все!
Дон Жуан. И тем не менее мы здесь встретились с вами, сударыня.
Старуха. Слушайте, что я вам скажу. Мой отец был убит таким же бездельником, на таком же поединке, по такому же поводу. Я закричала, — этого требовал мой долг. Мой отец бросил вызов оскорбителю, — это был вопрос чести. Отец пал: вот награда за защиту чести. Я здесь — в аду, как вы сами сказали: вот награда за исполненный долг. Так есть ли справедливость в небесах?
