Донна Анна. Но если ад так прекрасен, как великолепны должны быть небеса!
Дьявол, статуя и Дон Жуан, все разом, пытаются с жаром протестовать, потом в замешательстве останавливаются.
Дон Жуан. Простите!
Дьявол. Нет, нет, пожалуйста. Это я вас перебил.
Статуя. Вы, кажется, хотели что-то сказать?
Дон Жуан. Прошу вас, господа. Я потом.
Дьявол (Дон Жуану). Вы так красноречиво описывали преимущества моих владений, что я предоставлю вам столь же беспристрастно изобразить все недостатки конкурирующего предприятия.
Дон Жуан. В раю, как я себе представляю, дорогая сеньора, не играют и не притворяются, но живут и работают. Там вы смотрите правде в лицо; вы свободны от наваждения, ваша твердость и бесстрашие — вот в чем ваша слава. Если здесь, как и на земле, разыгрывается комедия, если весь мир — театр, то рай хотя бы находится за кулисами. Впрочем, рай трудно описать с помощью метафор. И вот туда я теперь направляюсь, в надежде уйти наконец от лжи и от вульгарной, скучной погони за счастьем и предаться вечному созерцанию…
Статуя. Брр!
Дон Жуан. Сеньор командор, ваше отвращение мне понятно: картинная галерея не место для слепца. Но как вы наслаждаетесь созерцанием романтических миражей вроде красоты и радости, точно гак же я наслаждался бы созерцанием того, что для меня самое интересное, — Жизни — силы, которая постоянно стремится совершенствовать свою способность к самосозерцанию. Чему, как вы думаете, я обязан своим развитым мозгом? Потребности двигаться, перемещать свое тело? Ничуть! Крыса, у которой мозг развит вдвое меньше моего, двигается так же, как и я. Главное здесь не потребность что-то делать, но потребность знать, что делаешь, чтобы не уничтожить самого себя в слепом стремлении жить.
Статуя. Друг мой, не поскользнись я в тот день, вы бы наверняка уничтожили самого себя в слепом стремлении фехтовать.
Дон Жуан. Дерзкий балагур! Прежде чем забрезжит утро, ваше веселье сменится чудовищной скукой.
Статуя. Ха-ха-ха! А помните, как вы испугались, когда я вам сказал что-то в этом роде со своего пьедестала в Севилье[156]? Без моих тромбонов это звучит довольно жидко.
Дон Жуан. Говорят, и с ними это довольно жидко звучит, командор.
Донна Анна. Ах, отец, вы своими легкомысленными шутками только мешаете ему говорить. Скажите, Жуан, но разве в раю нет ничего, кроме созерцания?
Дон Жуан. В том раю, куда я хотел бы попасть, иных радостей нет. Но зато там есть цель: помогать Жизни в ее извечном стремлении ввысь. Подумайте только о том, как она тратит и распыляет свои силы, как сама себе создает препятствия и в своей слепоте и неведении губит самое себя. Чтобы помешать этому самосокрушению, нужна сила мозга. «Что за мастерское творение — человек!»[157] — сказал поэт. Да, но в то же время что за путаник! Вот вам величайшее чудо, созданное жизнью, самое живое из всех живых существ, самый сознательный из всех организмов — и все же как жалок его мозг! Глупость, которая под влиянием действительности, познанной в труде и лишениях, становится отвратительной и жестокой! Воображение, которое скорей иссякнет, чем решится взглянуть этой действительности в лицо, и, нагромождая иллюзии, чтобы от нее заслониться, именует себя талантом, гением! А при этом они еще приписывают друг другу собственные пороки: Глупость обвиняет Воображение в безрассудстве, а Воображение обвиняет Глупость в невежестве, тогда как на самом деле, увы, все знание — удел Глупости, а рассудительность — удел Воображения.
Дьявол. Да, а в результате получается невесть что. Ведь еще при заключении сделки с Фаустом я сказал: единственное, что разум сумел дать человеку, это сделать его еще большим скотом, чем любая скотина. Одно прекрасное тело стоит мозгов сотни философов, страдающих газами и несварением желудка.
Дон Жуан. Вы забываете, что идея о великолепии безмозглого тела тоже не нова. Уже существовали и погибли создания, во много раз превосходившие человека всем, кроме размеров мозга. Мегатерий и ихтиозавр мерили землю семимильными шагами и своими тучеподобными крыльями заслоняли дневной свет. Что осталось от них? Музейные окаменелости, и то такие мелкие и редкие, что одна какая-нибудь косточка или зуб ценится дороже жизни тысячи солдат. Эти существа жили и хотели жить, но, не обладая мозгом, они не знали, как достигнуть цели, и сами истребили себя.
Дьявол. А разве человек, несмотря на свой хваленый мозг, не занимается самоистреблением? Бывали вы за последнее время на земле? Я вот бывал и видел удивительные изобретения человека. И могу вам сказать — в искусстве жизни человек не изобрел ничего нового, зато в искусстве смерти он превзошел даже природу. Его химия и техника смертоноснее чумы, моровой язвы и голода Крестьянин, которого мне приходится искушать сегодня, ест и пьет то же, что ели и пили крестьяне десять тысяч лет тому назад; и дом, в котором он живет, за тысячу веков претерпел меньше изменений, чем мода на дамские шляпки за какие-нибудь полгода. Но когда он идет убивать, в руках у него хитроумная машинка, которая при одном прикосновении пальца выпускает на свободу всю скрытою энергию молекул и рядом с которой смешны и беспомощны копье, стрела и праща его предков. В мирном производстве человек — бездарный пачкун. Я видел его текстильные фабрики: собака, если б голод влек ее не к мясу, а к деньгам, сумела бы изобрести станки не хуже этих. Я знаю его неуклюжие пишущие машинки, неповоротливые локомотивы и скучные велосипеды — все это игрушки в сравнении с пулеметом «максим», с подводной лодкой. В промышленное оборудование человек вкладывает только свою жадность и лень; всю душу он отдает оружию. Ваша хваленая Сила Жизни — не что иное, как Сила Смерти. Могущество человека измеряется его способностью к разрушению. Что такое его религия? Предлог ненавидеть меня. Что такое его правосудие? Предлог повесить вас. Что такое его мораль? Жеманство! Предлог потреблять, не производя. Что такое его искусство? Предлог упиваться изображениями бойни. Что такое его политика? Либо поклонение деспоту, потому что деспот властен в жизни и смерти, либо парламентские свары. Недавно я провел вечер в одном прославленном законодательном учреждении[158], где слушал ответы министров на запросы и любовался на то, как хромой учил безногого прыгать. Уходя, я начертал на двери старую поговорку: «Не задавай вопросов, и ты не услышишь лжи». Я купил иллюстрированный журнал для семейного чтения; почти на каждой картинке кто-то в кого-то стрелял или закалывал кого-то кинжалом. Я видел, как умер один лондонский рабочий, каменщик, у которого было семеро детей. Он оставил семнадцать фунтов стерлингов сбережений; жена все истратила на похороны, а назавтра вместе с детьми отправилась в работный дом. Она не потратила бы и семи пенсов на обучение своих детей, — понадобилась власть закона, чтобы заставить ее отдать их в бесплатную школу; но ради смерти она не пожалела последнего. Таковы люди: одна лишь мысль о смерти подстегивает их воображение, удесятеряет энергию; они любят смерть, и чем она ужаснее, тем больше нравится им. Сущность ада выше их понимания; они знают о нем только то, что слышали от двух величайших дураков, каких когда-либо носила земля, — одного итальянца и одного англичанина. Итальянец уверял[159], что у нас тут грязь, стужа, вонь, языки пламени, ядовитые змеи, — одним словом, сплошные пытки. Вперемежку с клеветой на меня этот осел нес всякую чушь о женщине, которую он как-то раз повстречал на улице. Англичанин утверждал[160], что меня пушками и порохом изгнали из небесных сфер, и его соотечественники по сей день верят, что эти глупые россказни взяты из библии. Что он там дальше писал, я не знаю, так как все это изложено в длиннейшей поэме, которую еще никто — и я в том числе — не мог дочитать до конца. И так у них во всем. Самым возвышенным литературным жанром считается трагедия — пьеса, оканчивающаяся убийством всех действующих лиц. Старинные хроники повествуют о землетрясениях и эпидемиях чумы, усматривая в них знак могущества и величия бога и ничтожества человека. В современных хрониках описываются бои. В бою два скопища людей осыпают друг друга пулями и снарядами до тех пор, покуда одни не побегут; а тогда другие на лошадях мчатся в погоню за ними и, настигнув, изрубают в куски. И это, говорится в заключении хроники, доказывает мощь и величие победивших держав и ничтожество побежденных. А после таких боев народ с криками ликования толпится на улицах и требует, чтобы правительство ассигновало новые сотни миллионов на бойню, — в то время как даже влиятельнейшие министры не могут истратить лишний пенни на борьбу с болезнями и нищетой, от которых страдает этот самый народ. Я мог бы привести еще тысячу примеров, но смысл тут везде один: сила, которая правит миром, — Сила Смерти, а не Жизни; и движущим импульсом, который привел Жизнь к созданию человека, явилось стремление не к высшей форме бытия, а к более совершенному орудию разрушения. Действие чумы, голода, землетрясений, ураганов было чересчур непостоянным; тигр и крокодил были недостаточно жестоки и слишком легко утоляли свой голод, нужно было найти более устойчивое, более безжалостное, более хитроумное воплощение разрушительной силы. И таким воплощением явился Человек, изобретатель дыбы, виселицы, гильотины и электрического стула, меча, пушки и ядовитых газов, а самое главное — справедливости, долга, патриотизма и всех прочих измов, посредством которых даже того, кто достаточно разумен, чтоб быть человечным, убеждают в необходимости стать неутомимейшим из всех разрушителей.
