Вдруг из гостиной появляется Джудит. Она подходит и крепко целует меня в губы. Это продолжается несколько минут. Я открываю один глаз и гляжу на Мэг. Она рассматривает что-то в другом конце комнаты. Мэр уставился на нас и изо всех сил старается казаться довольным. Джудит отпускает меня и говорит Мэг:
— Не сердитесь, дорогая. Он же стоит под омелой. И вы не теряйтесь. А где Морис, Тарзан?
— У него турне.
— Досадно. Мы уезжаем. Мэр решил, что вечер не удался, и мы едем в его обитель.
— Что же вы собираетесь там делать, чтобы не вспоминать про тех, кто здесь?
— Звонить в колокола, Тарзан! Ведь уже рождественское утро!
Она убегает наверх.
— Сразу видно, что это за птица, — говорит Мэг. Она как будто случайно подходит совсем близко и задевает меня острием левой груди. — Удивляюсь, что мужчины льстятся на такое.
— Я тоже удивляюсь.
— Вы что-то бледный, — вдруг говорит она. — Вам нехорошо?
— Нет.
— Мне самой что-то не по себе.
— Идите-ка вы наверх, найдите для нас свободную комнату, а потом возвращайтесь за мной. Я тут пока немного посижу.
— Может, вы меня подбодрите? А то у меня не хватит духа подняться по всем этим ступенькам, — говорит она.
Я наклоняюсь и целую ее в губы. Она сует руки мне под рубашку и обнимает меня.
Я сижу под елкой, пока Мэг не исчезает на лестничной площадке, потом начинаю думать, не попробовать ли в последний раз отыскать миссис Уивер. Минуты через две я решаю, что тут все кончено, тем более в такой час ночи; я подымаюсь, захватываю в первой комнате пива, сколько могу унести, и выхожу из дома. Мне трудно привыкнуть к мысли, что я мог бы получить миссис Уивер. Даже Слоумер считал, что это возможно, а другие, значит, и подавно. У меня слюнки текут.
«Бентли» заперт. Я пробую все дверцы и только потом замечаю, что люк до сих пор открыт. Я забираюсь внутрь и шарю в поисках моего пальто и сумки с игрушками. Сажусь, засовываю пиво в сумку и натягиваю пальто. Тут мне приходит в голову, что хорошо бы уехать на этой машине домой. Скажу миссис Хэммонд, что это подарок ей на рождество. Провожу рукой по приборному щитку, но Уивер унес ключи с собой.
Я снова выбираюсь на аллею и ударом о переднее крыло сбиваю с бутылки крышку. Иду к воротам напрямик по тропинке и на ходу глотаю пиво. Перед самыми воротами вижу в телефонной будке Томми Клинтона и его девицу. Непонятно, вызывают ли они такси или для разнообразия отдыхают в вертикальном положении.
Я устал, тревожусь о зубах и без передышки пью эль. Это немного подхлестывает мои мозги.
Я думаю о ногах миссис Уивер и о ее толстых лодыжках.
Пока дорога не сворачивает по направлению к городу, мне видна вся долина, до самого Стокли — вон шахты, четко выделяются малиновые и оранжевые пятна коксовых печей, и небо над ними зловеще багровеет. Фрэнк, наверное, сейчас лежит и спит в своей кровати главы семейства. Несколько минут вокруг нет ничего живого, кроме Стокли, потом я ныряю в черноту выемки и слышу, как сеть проводов поет и стонет у меня над головой и как гулко отдаются мои шаги. Сквозь верхушки деревьев пробивается свет, а внизу прямо передо мной тускло мерцают желто-красные языки газовых фонарей кирпичного завода. Постепенно становятся видны городские огни. Где-то в долине пыхтит, разрывая тишину, паровоз товарного поезда. А я срываю крышку еще с одной бутылки.
Перелезая через забор товарной станции, я роняю пакет: одна из двух оставшихся бутылок разбивается. От обеих проклятых кукол несет пивом. Я вытираю их носовым платком. Поезд для Йена, целый и невредимый, гремит в картонной коробке. Поднимаю сумку и, чтобы сократить дорогу, иду через пути.
Повсюду скрещиваются и расходятся рельсы. Откуда-то снизу доносится медленное и надрывное пыхтенье товарного поезда, взбирающегося по склону. Эхо повторяет его, все приближаясь, в низком тумане, сочащемся из глубины долины. Я здесь никогда раньше не был. Наступаю на рельс и чувствую, что он слегка подрагивает. Надо остановиться. И сзади и спереди шпалы.
За спиной слышится легкое посвистывание, я оборачиваюсь и вижу огромный желтый водянистый глаз.
— Какого черта ты тут делаешь? — спрашиваю я.
Глаз шипит, потом вдруг с грохотом бросается на меня. На мгновение эта штука вдруг сворачивает, ворча и растягиваясь, а потом дергается и мчится в прежнем направлении. Рельсы вибрируют и содрогаются. Они сотрясаются. Под водянистым глазом в две струи хлещет пар. Я спотыкаюсь о шлак, рассыпанный между шпалами.
Глаз проносится мимо. Он плюет на меня, обдает мелкими брызгами, и я чувствую жар его огромного черного тела. Секунду на мне горит рыжий огонь, потом снова становится холодно и темно. Теперь в тумане исчезает красный глаз.
Я без конца спотыкаюсь о рельсы, которые кто-то только что здесь накидал. В другом конце станции мычит скот. Я слышу голоса и вижу покачивающиеся фонари. Впереди раздается скрежет вагонного тормоза, переходящий в постукиванье, и мимо скользят одна за другой длинные темные тени, раскачиваясь и похрюкивая, как вереница недовольных свиней. Пахнет мокрым углем и жиром. Я останавливаюсь и допиваю оставшийся эль. Мимо идет человек, он размахивает фонарем, не видя меня. Но когда я, топая, бегу через последние рельсы, потом по куче шлака и перелезаю через забор на улицу, он слышит и останавливается. Теперь я оглядываюсь и вижу красные, оранжевые, зеленые сигнальные огни, а внизу багровое пятно жаровни стрелочников. Отца я на станции не встретил.
На ночной стоянке еще есть такси, и около половины четвертого я попадаю на Фэрфакс-стрит; она похожа на склеп. Я предупредил, что вернусь поздно, и миссис Хэммонд дала мне ключ от входной двери. Прежде чем войти в дом, я отпираю свою машину и достаю с заднего сиденья подарок, который я ей приготовил. Он тяжелый. Я старательно завертываю его в бумагу и громко хлопаю дверцей. Но свет не зажигается. На длинной узкой улице с кирпичными домами пусто, только стоит моя машина.
В кухне на столе три чашки, блюдца и тарелки с крошками рождественского пирога — чтобы я сам догадался, что у нее были гости. В камине блюдце молока и еще одна тарелка с почти нетронутым пирогом.
Она, наверное, ждала меня, может быть, даже приоткрыла дверь спальни, чтобы не пропустить, когда я приду. Я слышу, как она спускается по лестнице, и засовываю сверток за диван. Она входит, когда я достаю из сумки игрушки.
— Очень поздно, — шепчет она. — Вы только что вернулись? — Она босая, на ночную рубашку накинуто пальто. — С вами ничего не случилось?
— У меня была чертовски веселая ночь, если вы об этом… А к вам, как я вижу, кто-то приходил?
— Двое, — с довольным видом говорит она. — Вы их не знаете.
— Кто же это?
— Нечего злиться. И только потому, что вы не знаете всех моих знакомых. — Она совсем как молоденькая девушка. Глаза тут же загораются от радостного волнения и от того, что у нее есть секрет. — Приходила сестра Эрика с мужем.
— Я не знал, что у него была сестра.
— Вот, вот! Так и знала, что вы скажете что-нибудь такое. Ну, так у него была сестра. Эмма… Комптон. Они про вас слышали. — Она потирает руки, как будто их приход был ей очень приятен. — Про регби и вообще. Они все спрашивали, какой вы. Ее муж ходит на стадион, когда вы играете. А вот… — она тихонько смеется и берет карточку с каминной доски. — Вот… посмотрите и скажите, что вы думаете.
На фотографии, уже немного пожелтевшей, стоят, обнявшись, три девушки и смеются так, словно в жизни не видели ничего смешнее фотоаппарата. Все три в комбинезонах — в комбинезонах военного времени — волосы завязаны косынками.
— Это вы! — Я не могу скрыть удивления.
Она! В середине стоит она, немного откинувшись назад, на лице и на губах солнце и ничего скрытого, все наружу. Обыкновенное, ничем не омраченное девичье лицо.
— Справа Эмма — это было до того, как я познакомилась с Эриком. Она нас и познакомила.
— Что вы делали? Где это…
— Снято во время войны. Мы работали на артиллерийском заводе в Мойстоне. Делали бомбы. Видели бы вы нас тогда! — Ее лицо все еще сияет, как у ребенка. — Нам приходилось каждый день вставать в шесть утра, чтобы попасть на специальный поезд. Он тащился по всей округе, пока добирался до Мойстона, и всюду подбирал людей. Одни женщины! Доставалось же нам иногда! Вон там сзади видно несколько зданий — все замаскированы. Один раз во время работы нас даже бомбили. Эмма пришла, и мне все так ясно вспомнилось…
— Вы тогда еще не были замужем.
— Нет. — Ее глаза тускнеют и гаснут. — У меня были знакомые ребята… Нам было весело.
— А когда вы вышли замуж?
Раньше она на меня не смотрела. А весело оглядывала комнату, смущаясь, вспоминая. Но теперь она сникает и оборачивается ко мне.
— После войны.
— Вроде немного поздно?