Снова раздается хихиканье, я барабаню в дверь. Когда я перестаю стучать, на площадке не слышно ни звука, хотя внизу шум стал еще сильнее. Прикладываю глаз к замочной скважине. Наверное, это Томми Клинтон решил сострить. А может, Морис. Иду к окну — ни одной водосточной трубы. Я сажусь на кровать и закуриваю. Внизу кто-то распевает рождественскую песню.
По аллее проезжает фургон; несколько минут, пока он стоит, слышно, как звенят бутылки. Пополняются запасы спиртных напитков, а наверное, еще рано. Часов десять. По-настоящему вечер сейчас только начинается. Фургон уезжает. На аллее два хора поют рождественскую песню.
Я думаю о миссис Уивер. Делать больше нечего, так что заодно я думаю и о мистере Уивере. С ней я раззнакомился, ему вдруг разонравился. В конце ноября мне показалось, что он пытается выжить меня из команды. Тогда и на поле и не на поле были всякие трудности. А теперь мне вышибли передние зубы. И кто вышиб — Меллор! Хотя он не мог знать, что попадет именно мне в зубы.
Может, я зря все валю на Уивера, но ведь Меллор один из его самых тихих дружков. Как ни крути, сегодня мне хотелось приехать сюда только из-за одного. Где-то в глубине я чувствую, что надо уладить дело с миссис Уивер. Если уж на это идти, так не зря. А все-таки есть еще одна затаенная причина. Сегодня здесь будет Слоумер.
На аллею въезжает машина. Я прижимаюсь лицом к окну, стекло, оказывается, немного заиндевело. Машина останавливается у самой террасы, и в полосе света появляется Эд Филипс. Он приехал на такси — выскочил как ошпаренный. Я кричу ему. Он смотрит на входную дверь, машет кому-то рукой, расплачивается и входит в дом.
Нужно выйти из комнаты. Я снова подхожу к двери, заглядываю в замочную скважину, стучу и кричу, потом возвращаюсь к окну. Открываю его и чувствую, как холодно на улице. На покатой лужайке блестит иней. Чистое небо затоплено бледным лунным светом. Футах в двадцати внизу замусоренная альпийская горка, которую соорудил Джонсон. Я гашу свет и вылезаю на подоконник. Несколько минут я стою, не двигаясь, как мойщик, которому неохота приниматься за работу. Подо мной свет из окон и эта горка. Я дергаю изо всех сил, водосточный желоб выдерживает.
Я вскарабкиваюсь на раму и подтягиваюсь. Выбитое стекло беззвучно падает в комнату. Втиснув локти в желоб, я пристраиваю ноги на верхушке открытой оконной рамы и не знаю, лезть дальше или нет. Под руками у меня ледяное крошево, желоб потрескивает и стонет под тяжестью моего тела. Крыша слишком крута, чтобы на нее выбраться, — настоящая пирамида. Прямо передо мной труба дышит дымом в бледное небо.
Справа угол дома. За углом должна быть водосточная труба, которая мне нужна. Я спускаюсь с рамы, повисаю на желобе и соскальзываю с подоконника. Я перебираю руками по краю желоба. Где-то по ту сторону окна он трещит, отламывается и вдруг провисает на фут. Я вскрикиваю и стараюсь быстрее добраться до угла.
Достигнув цели, нащупываю скобу на том месте, где должна быть труба. Дергаю — она отваливается.
Узнаю Уивера: станет он думать о ремонте дома. Руки у меня вытягиваются, и я не могу двинуться ни назад, ни вперед. Подтягиваюсь и снова втискиваю локти в желоб. Опираясь на левый, освобождаю правую руку и начинаю выдергивать черепицу на углу крыши. Первая поддается с трудом. Она разламывается, и я бросаю ее на газон. Потом дело идет легче, и постепенно я разбираю весь угол прогнившей уиверовской крыши. Показываются деревянные брусья, и скоро дыра уже достаточно велика, чтобы в нее можно было залезть. Я просовываю ноги между брусьями, ложусь спиной на черепицу и закуриваю.
Отдельные голоса доносятся совершенно ясно. Я слышу, что говорят внизу, и не знаю, может, и я несу такую же чушь.
Отсюда хорошо виден город. Большие заводы Ярроу и Саджена плывут по долине, как два огромных корабля с ярко освещенными иллюминаторами — они движутся прямо на башни электростанции. Внизу сверкают огни тысячи сочельников. Сегодня вечер вечеринок. Я так вспотел, что мне становится холодно, и я начинаю прокладывать дорожку вдоль края крыши. Я подсовываю пальцы под черепицы и стараюсь их отодрать. Одни ломаются, другие отрываются целиком, и я бросаю их вниз в темноту. Наконец я добираюсь до единственной водосточной трубы, которую видел за весь вечер, и съезжаю вниз.
Едва я касаюсь земли и с облегчением вздыхаю, как у меня за спиной раздается чей-то сердитый голос:
— Артур, что вы, черт возьми, там вытворяли?
Это Джордж Уэйд. Он наклоняется вперед, чтобы разглядеть в темноте мое лицо.
— Вот уже минут десять, как я за вами наблюдаю, — говорит он. — Хорошо еще, что я вас узнал, а то вы попали бы прямо в объятия полицейских.
Он принюхивается, чтобы узнать, не несет ли от меня спиртным.
— Я не мог выйти из комнаты… меня кто-то запер.
От меня пахнет копотью и стоячей водой. Но Джордж вполне может принять это за запах виски. Он дрожит и стучит палкой по земле.
— Вы там порядочно напортили, — говорит он и, запрокидывая голову, смотрит на конек крыши. — Надеюсь, вы не забудете сообщить об этом мистеру Уиверу. Первая черепица меня очень напугала. Она чуть не угодила мне в голову… Вы разобрали всю крышу?
— Труба все-таки осталась, мистер Уэйд. Мне не хотелось особенно утруждаться… А как вы? Что вы здесь делаете? Вы, кажется, совсем замерзли?
— О… — вздыхает он и снова стучит палкой.
— Неужели вы все еще ищете собаку?
— Мне не удалось ее найти, Артур. Столько времени, будь оно неладно. По-моему, Морис нарочно ее выпустил. Вы знаете, как он себя ведет в подобных случаях. Ему словно что-то ударяет в голову. Он вполне способен поступить таким образом.
— Возможно, только вряд ли он станет ее искать. Тем более что собака, наверное, убежала домой.
— Но мистер Уивер заверил меня, что она не может убежать, — говорит он таким тоном, как будто уже много раз повторял это про себя. — Впрочем, раз вам не терпится войти в дом, Артур, я не хочу вас задерживать. В конце концов несчастный пес принадлежит мне. А владение собственностью всегда сопряжено с риском. Если вы застудите зубы, вам придется плохо.
— Сколько сейчас времени?
Он вынимает часы.
— Почти десять минут одиннадцатого, — говорит он и поворачивается к кустам, как будто мой вопрос снова напомнил ему о собаке. Я смотрю на него и не верю. Все это из-за какого-то жалкого пса!
За домом, возле кухонной двери, где останавливаются фургоны, стоит старый прославленный «роллс» Слоумера. Я вхожу в кухню и умываюсь под краном. Оказывается, у меня все ладони в порезах. Я вытираю руки, чищу костюм и начинаю осматриваться.
Из гостиной вынесена почти вся мебель, хотя обои с листьями остались; здесь танцуют. На подушке развалился Томми Клинтон, он, мигая, смотрит на меня и не узнает. В остальных комнатах устроены бары, буфеты и места для отдыха. В холле толпа во главе с мэром и олдерменами-лейбористами поет регбистские песни на рождественский мотив. «А ну еще, а ну еще, а ну давай!» Они медленно движутся вокруг елки, вытащенной на середину комнаты; половина волшебных фонариков помята, они похожи на подгнившие плоды.
Из буфетной доносится голос Мориса: он поет, отставая на одну-две строчки от певцов в холле. Стучу в дверь и окликаю его.
— Это ты, Артур? — кричит он. Ключ поворачивается, и Морис смотрит на меня из-под полуопущенных век.
— Тебе что, дружище? — Он без рубашки, кожа еще горит после дневной игры, некоторые ссадины снова начали кровоточить. — А я думал, Томми запер тебя наверху.
— Я только что выбрался.
Он смеется не меньше минуты. Джудит, секретарша мэра, выглядывает из-за его плеча и улыбается, пьяно покачиваясь.
— Где ваши зубы, Тарзан? — спрашивает она. — Решили догнать золотую молодежь выпуска 1934 года?
— А что вы предлагаете?
— Ах, черт! Вам я многое могу предложить.
— Э-эй, потише! — говорит Морис.
— Ты видел Уивера? — спрашиваю я его.
— Не видел целую вечность, малыш. — Он медленно трясет головой, стараясь очухаться. — Может, войдешь? Я сейчас уйду. Холодно, как в тюрьме, а эта стерва — лед, верно, дорогая? Может, у тебя она оттает. — Он захлопывает дверь и запирается. Через минуту раздается крик: — Ты еще здесь, Артур?
— Да.
— А чего ты дожидаешься? — Оба хихикают.
Я подымаюсь по лестнице мимо второго азиатского ландыша, в листьях которого видны странные плоды: бюстгальтер и еще что-то шелковое. Дверь в большую спальню слегка приоткрыта. Только я собираюсь заглянуть в щель, как дверь распахивается настежь, и Уивер, чуть сощурившись и едва заметно улыбаясь, устремляет на меня голубые кукольные глаза. Он во фраке, и на его мгновенно изменившемся лице написано, что я грязное назойливое ничтожество.
— Надеюсь, я вам не помешал, Артур? — спрашивает он.
Я говорю «нет» и качаю головой.
