Если верить рассказам Черепова, то сейчас Илмара ожидал тяжелый психический припадок. Какая неприятность — доставить ему такие страдания! В одном лишь повезло — в квартире, кроме них, больше нет ни души; этот наркотик обладал свойством вызывать у человека особый вид болезненного бреда, в котором тот мог выбалтывать свои сокровеннейшие мысли. Трудно сказать, что определяло содержание этого бреда: то ли ассоциативная связь мыслей, то ли злополучное стечение случайностей, но чаще всего больной навязчиво бредил на какую-то одну тему, исчерпывая ее до конца и не касаясь иных. Если бы Илмар начал говорить про Анду или про свою семью или же о своих моряцких похождениях, то его тайные мысли в отношении Ирены, скорей всего, не были бы высказаны и не возникло бы того несусветного осложнения в жизни обоих, которое неизбежно должно было возникнуть после таких признаний. Но перед началом припадка он находился целиком во власти этой идеи, и, когда впадал в беспамятство, Ирена была последним отчетливо сознаваемым образом, на котором были сосредоточены мысли Илмара. По этой, а возможно, по какой-то иной причине, он в первых же бессвязно-бредовых словах упомянул Ирену.
Убедившись в состоянии Илмара, Ирена хотела уйти в другую комнату, чтобы не быть очевидицей унизительного положения человека (с чем неизбежно связана всякая неограниченная и не сдерживаемая стыдом откровенность, — в своей сущности все мы гораздо хуже и неприглядней, чем стараемся проявить себя во взаимоотношениях с другими людьми), — ей казалось, останься она и услышь то, что не предназначено для ее ушей, она совершит мошенничество, воровство, гнусный поступок. Хотя ее занятие было непосредственно связано именно с таким моральным воровством, сбором секретных сведений, она не допускала мысли о том, чтобы воспользоваться для этого состоянием Илмара. Он был исключением, она любила его, и в ее глазах он должен оставаться таким, каким себя ей представил.
Да, Ирена в самом деле хотела уйти и обязательно так бы и поступила, не начни Илмар бормотать про нее именно в ту минуту. Тон и содержание первых же слов настолько огорошили ее, что она застыла в оцепенении посреди комнаты и уже не вопреки желанию, а из мучительно тревожного любопытства прослушала бред Илмара до конца.
Слово по слову он воссоздал все, что накопилось в его сознании в связи с одним определенным человеком — Иреной Зултнер: как судили Роберта Вийупа, что думали другие о роли Илмара в этом деле, как его обвинили в предательстве и как он обещал найти и покарать настоящего предателя.
— Она предала Вийупа, никто другой кроме нее… эта красивая, ножная бестия… — говорил Илмар. — Теперь мне точно известно — это вина Ирены. А как мне хотелось в этом сомневаться, признать свою ошибку и убедиться, что это сделала не она! Она так хороша, такая прелестная… и я мог бы полюбить ее, как ни одну другую женщину на свете. Если б только Ирена была человеком. Но она никого не способна любить, и меня тоже. Сейчас она прикидывается милой и доброй, но это потому только, что верит в мое вранье и думает, что я опасный преступник, которого опять можно будет выдать жандармам и хорошо на этом заработать. Она хочет всех нас подловить, плетет петлю для моей шеи, но мы хитрей, чем все они вместе взятые. Послезавтра я отведу ее на собрание. Ха, ха, ха — на собрание! Это будет судебное заседание, и мы вынесем приговор Ирене, такой, что она уже никого больше не предаст. Око за око, жизнь за жизнь, нам будет неведома жалость. И все же — как было бы хорошо, если бы мне не надо было этого делать! Как бы я ее полюбил!..
Все, все он рассказал, скрежетал зубами от злости, морщился от презрения и всхлипывал от тоски по несбывшимся мечтам о любви. Бодрствуя, он не знал, насколько он ненавидит Ирену и как пламенно ее любит, потому что это были два взаимоуничтожающих чувства, думать о которых одновременно было недопустимо, — это противоречит человеческому разуму. Теперь же искусственно вызванная вспышка подсознания обнажила его душу до самых корней — и сам он этого не видел. Свидетелем тому был другой человек, и он видел Илмара более правдивым и истинным, нежели тот мог видеть себя в наиболее светлые моменты сознания и рассудка.
5
Человек — существо разумное, он постиг умом чуть ли не все на свете диковины, разгадал тысячелетние загадки, тайны жизни и пути звезд, — этот всеведущий человек менее всего познал самого себя и не представлял, какие силы, какая непостижимая мощь таится в нем самом. Он обладал умом и глубоким пониманием всевозможных явлений, но как часто, словно бы вопреки своему рассудку, он поступал не так как надо; он сознавал ценность своей жизни, но умышленно не избегал опасностей, не заботился о своей неуязвимости и благополучии; желал себе одного, а выискивал другое — вовсе противоположное, отнюдь не потому, что у него недоставало силы воли, а потому что в нем, наряду с общеизвестным разумом, существовал еще какой-то неизвестный разум. Последний иной раз бывал сильней первого. Но если бы существовал только один, то человеческая жизнь была бы гораздо легче, проще и счастливей, разве что несколько пустой по сравнению с нынешней — уподобилась бы жизни тварей более низкого порядка.
Когда Илмаром овладел болезненный припадок, Ирена из чистой деликатности хотела уйти в другую комнату и не слушать его бреда, хотя никто не помешал бы ей остаться и никто никогда не узнал бы о том, что ей довелось выслушать; в этом сказалось проявление того, второго неизвестного разума. Но она не успела этого сделать, потому что Илмар заговорил, и содержание фраз разбудило в Ирене первый — общеизвестный разум. Слова его имели отношение к Ирене, сообщали о нависшей над ней угрозе физического уничтожения и страданий — всего того, чего стремится избежать любое живое создание. И она сразу насторожилась, как зверь, заслышавший поблизости шаги опасного врага. Это было ни с чем не сравнимое переживание; она заглянула в глаза року — взгляд его был суров, жесток, насмешлив и полон угрозы. Словно в непроглядной ночи шла Ирена своим ложным путем, следуя непонятному зову и не зная, где конец тропы. Резкая вспышка молнии теперь высветила эту тропу, и она увидела перед собой ужасающую, бездонную пропасть — еще шаг, и она погибла бы. Ирена в страхе отшатнулась от края бездны — бежать, бежать подальше! — но сил на это не было. Что-то неудержимо влекло ее обратно, ближе, еще ближе к смертельной опасности, и ее подмывало заглянуть в самую пропасть, как если б там могли безбедно обретаться еще какие-то иные — таинственные и приятные вещи. Содрогаясь от ужаса, она пядь за пядью приблизилась к этому колдовскому месту; наклонилась над краем обрыва и вперила взор в глубины. Но оттуда шел опьяняющий аромат, слаще всех цветочных благовоний и ядовитей самых смертельных отрав. И уйти она уже не могла — это был гипноз опасности, новая победа другого — неизвестного разума.
В первый момент, слушая признания Илмара, Ирена почувствовала единственное желание: спастись, убежать, сохранить себе жизнь всеми средствами — если по-другому нельзя, то уничтожить своего врага в схватке. Но Илмар еще не умолк, и теперь наряду с угрозами и жаждой мести в его словах слышалась тихая нежность, отчаяние раздираемой противоречиями души, чуть ли не мольба о прощении. И в его искренность можно было поверить, так же, как и в его враждебность; никогда еще ни один мужчина не приближался к Ирене с такими настоящими и первобытно-мощными чувствами. Это и был тот сладчайше ядовитый аромат, опьянивший ее и мешавший уйти.
Она слушала, содрогнувшись от предощущения смерти, когда Илмар бросил какое-то жестокое обвинение — справедливое и неопровержимое; она тянулась к нему, когда он ласкал ее упоительными словами любви, и вопреки всем доводам рассудка уже начинала ощущать счастливое изумление и восхищение им за то, что он был такой. Он преподнес ей два великолепных сюрприза, каких ей еще не преподносили: один мрачный и потрясающий, второй божественно сияющий; и последний сюрприз заслонил собою первый.
Теперь она знала все: для чего Илмар приходил сюда и куда поведет ее завтра, послезавтра. Она заглянула в карты противника, и если б только пожелала, то могла учинить ему в этой игре разгром. Достаточно было подойти к телефону и позвонить Черепову. Эта мысль промелькнула в мозгу, она о ней не забыла, но и не торопилась осуществить. Торопиться не было нужды — он был беспомощен как дитя и не сознавал своего гибельного положения, значит, был еще более жалок, чем пойманная мышь, которую, играя, мучит кошка перед тем, как загрызть: мышь, на худой конец, хоть знает, что ей грозит, и норовит сбежать, схорониться в недоступном месте, а он, несчастный, сам мнил себя котом. До сих пор так оно и было, но теперь роли переменились, и знал об этом лишь один партнер. Но он был в опьянении.
