в душу заползал холодок. Здесь как-то особенно подчеркивались иерархические градации и сословные перегородки. Все до последней мелочи было регламентировано и упорядочено. Не только одежда, но и сама внешность человека говорили о его положении в обществе, о достатке и образе жизни. Мастерового из оброчных никто не спутал бы с мещанином, мещанина — с чиновником, чиновника — с купцом и т. д. Всякий знал свое место. Субординация, этикет, дисциплина всех выстраивали по ранжиру.
Чуть ли не на каждом углу торчала полосатая будка. Усатые будочники с алебардами зорко следили за прохожими, запрещая собираться в неположенных местах, шуметь и курить на улицах. Когда-то деревянные мостки и заборы загорались от случайной искры, да и само курение считалось неприличным. Центральная часть города давно оделась в камень, понятия о приличиях изменились, но запрет оставался в силе. И так было во всем — от малого до большого.
Бюрократическая рутина, архаические законы и установления делали Россию одним из самых отсталых государств.
Но вечно так продолжаться не могло. Назревала крестьянская революция. Шло великое брожение умов. Царскому правительству становилось все труднее сдерживать накал страстей. Нужно было спешить с реформами. Одни ждали их с нетерпением, как светлого праздника, другие — как конца света. Вместе с тем Приуготовительная комиссия для пересмотра постановлений и предположений о крепостном состоянии под председательством генерал-адъюнкта Я. И. Ростовцева не сдвигалась с места.
Уже в июне 1858 года Герцен заявил в «Колоколе»: «Александр II не оправдал надежд, которые Россия имела при его воцарении… Он… повернул: слева да направо… его мчат дворцовые кучера, пользуясь тем, что он дороги не знает».
Дворцовый либерализм оказался очередным обманом. Не оправдали надежд и цензурные послабления, вызвавшие прежде всего стремительный рост торговли печатным словом. Об этом хорошо сказал в своих воспоминаниях Н. В. Шелгунов: «Еще никогда не бывало в России такой массы листовок, газет и журналов, какая явилась в 1856–1858 годах. Издания являлись как грибы, хотя точнее было бы сказать — как водяные пузыри в дождь, потому что как много их появлялось, так же много и исчезало. Одними объявлениями об изданиях можно было бы оклеить башню московского Ивана Великого. Издания были всевозможных фасонов, размеров и направлений, большие и малые, дешевые и дорогие, серьезные и юмористические, литературные и научные, политические и вовсе не политические. Появлялись даже летучие, уличные листки».
Разрешением высказывать в печати суждения о положении крестьянства и отмене крепостного права прогрессивные деятели воспользовались настолько широко и повели дискуссию в таком «нежелательном» направлении, что в декабре 1858 года был учрежден особый Комитет наблюдения над печатью. В него вошли: любимец царя граф Адлерберг, товарищ министра народного просвещения Муханов, начальник штаба жандармерии Тимашев и цензор Никитенко.
Новоявленный комитет сразу же дал о себе знать. 15 февраля Тургенев сообщил своему орловскому знакомому И. В. Павлову: «В ценсуре заметно возвращение к строгости».
После этого письма не прошло и недели, как была запрещена газета «Slowo» («Слово») — орган патриотической группы поляков в Петербурге, а издателя Иосафата Огрызко упрятали в Петропавловскую крепость. Поводом для репрессий послужила публикация приветственного письма Иоахима Лелевеля, известного польского историка, одного из вождей восстания 1830 года, доживавшего свои дни в Брюсселе. Арест Огрызко вызвал бурю негодования. Некрасов сочинил по этому поводу экспромт:
Плохо, братцы, беда близко.
Арестован уж Огрызко.
Но ничто уже не могло задержать подъема общественной мысли.
В Петербурге зарождались революционные организации Группа «Современника», смелые конспираторы из студентов и разночинцев, непримиримые деятели польского освободительного движения, Шевченко и его единомышленники, Герцен со своим грозным «Колоколом», русские революционные эмигранты в Лондоне, Париже И Швейцарии — все они, несмотря на некоторые разногласия по тактическим вопросам, составляли единый фронт революционно-демократической оппозиции самодержавию.
«ГРОМАДА»
К концу пятидесятых годов в северной столице сосредоточились видные украинские писатели, ученые и общественные деятели. Это и заставило Кулиша отказаться от первоначального замысла основать типографию в Москве.
Жил он с женой более чем скромно — в двух небольших комнатах. В этом же доме Лея, на углу Вознесенского и Петергофского проспектов, помещалась и типография. Планы были широкие. Готовились к изданию сочинения Котляревского, Квитки-Основьяненко, проповеди Гречулевича. В цензуре лежал «Кобзарь». Замышлялось издание украинского альманаха, который в дальнейшем должен был превратиться в журнал, и серии дешевых книг для народа. Все это отнимало уйму времени и требовало капиталовложений. Поддерживали типографию пожертвования доброхотов и собственные гонорары Кулиша.
Неудачи, трудности, ссоры с женой выводили его из равновесия. «Уже в ту пору он был изрядно помят жизнью, озлоблен, нервен и носил задатки будущего психоза, но энергии, любви к своему делу было еще много», — вспоминала на склоне лет Марко Вовчок.
Зато шурин Кулиша В. М. Белозерский сумел устроить свою жизнь совсем иначе. Служба в канцелярии военного генерал-губернатора давала возможность снимать хорошую квартиру и ни в чем себе не отказывать. На еженедельных приемах у Василия Михайловича бывали почти все украинские литераторы и художники.
Позже, когда Белозерский переедет в Аптекарский переулок (осенью 1859 года) и будет выпускать вместе с Кулишом и Костомаровым первый украинский журнал «Основу» (1861–1862 гг.), салон его приобретет значение главного украинского центра в Петербурге. Надежда Александровна Белозерская, жена Василия Михайловича, станет известной переводчицей, автором исторических повестей и солидной монографии о Нарежном, удостоенной академической премии. Сделать литературную работу источником существования заставит ее нужда. После домашнего обыска и конфискации редакционного архива (до сих пор, кстати сказать, не разысканного) насмерть испуганный Белозерский резко изменит ориентацию. Симпатичный, обходительный Василий Михайлович подыщет для себя доходное место в Варшаве, бросит семью, превратится в типичного чиновника-обрусителя и прослывет ренегатом…
Но сейчас в этой семье царили мир и согласие. Совсем еще юная хозяйка дома, приветливо встретив супругов Марковичей, сразу же приобщила их к «громаде».
Более многолюдными были вечера у Карташевсних. Двухэтажный особняк на углу Малой Офицерской и Гребецкой[9], с каменными службами, каретным сараем и конюшней, принадлежал сестре С. Т. Аксакова, Надежде Тимофеевне Карташевской. Сын ее занимал четырнадцатикомнатную квартиру во втором этаже. Здесь собирались по вечерам не только украинские, но и русские писатели: Тургенев, Писемский, Некрасов, Тютчев, Полонский, Анненков, Щербина, братья Жемчужниковы и многие другие. В этом салоне звучала
