но и более серьезными причинами. Непреклонный Кобзарь был певцом крестьянской революции, а либерал Кулиш не скрывал своего стремления примириться с монархией. Пропасть между ними углублялась по мере обострения революционной ситуации. И конечно, не случайно «заботливый Панько» восставал против печатания наиболее смелых поэм Шевченко, а после его кончины в стихотворном некрологе упрекал поэта за то, что он «братался с чужими».
«Чужими» Кулиш считал революционных литераторов, группировавшихся вокруг «Современника» — Чернышевского, Добролюбова, Курочкина, Михайлова, с которыми Шевченко сблизился после ссылки.
Позиции Марко Вовчка определялись демократической направленностью ее рассказов. Вот почему, когда воскрес из небытия Шевченко, писательница потянулась к нему всей душой. И Кулиша это раздражало не меньше, чем ее упрямство и своеволие. Не обошлось и без личных обид. Главной же причиной последующего отчуждения были мотивы идейного порядка. Марко Вовчок тоже «браталась с чужими» н вообще оказалась не той лошадкой, на которую он ставил.
Но мы опять забежали вперед. До Немирова доходили лишь отголоски литературных споров, да и вряд ли могли они тогда волновать писательницу. Она работала не покладая рук. Быстрое перо скользило по бумаге. Одни замыслы вытеснялись другими.
Украинские «оповідання» были уже переведены, русские рассказы написаны, «Панночка» подвигалась к концу, тревожили воображение «Гайдамаки». Во сне она разговаривала со своими героями, проснувшись, набрасывала новые сюжеты, вечером обдумывала завтрашние страницы…
В то время ее знали как автора «Народних оповідань». Только мужу и ближайшим друзьям было известно, как далеко она продвинулась в своем творчестве. Собравшиеся в Петербурге ценители украинского слова дружно восхваляли ее, зазывали в столицу, оказывали знаки внимания. Шевченко устроил складчину и послал ей «от всей громады» дорогой подарок — золотой браслет. Но дороже было ей личное подношение поэта — посвященное Марко Вовчку чудесное стихотворение «Сон» («На панщині пшеницю жала…»), по сюжету и настроению созвучное ее рассказам.
Все это льстило молодой писательнице и еще больше укрепляло в решении вырваться из провинциальной глуши. Марко Вовчок уже заняла свое место на литературном Олимпе. Ее жизненное призвание окончательно определилось. В захолустном Немирове ей было тесно и душно. Невозможность поддерживать связи с редакциями, отсутствие интеллектуальной среды, опостылевший гимназический мирок с его сплетнями и дрязгами, неизбывная нужда и нежелание Афанасия продолжать службу при новом директоре, бездушном чиновнике Пристюке, — все это заставляло торопиться с отъездом.
Афанасий, Васильевич рассылал письма всем знакомым, умоляя пристроить на какую-нибудь скромную должность В Киеве, Москве или Петербурге. «Я все тот же 296-ти рублевый младший учитель Немировской гимназии… Оттого и мое семейное счастье безрадостно, или, вернее, держится добрым сердцем Марии Александровны. Но какая ей награда за такой подвиг? Спокойствие, удобства, которые я не могу доставить? Любовь, которая на сморщенном досадой лице не может много утех принести другу? Между тем с каждым годом и месяцем жизнь немировская становится несноснее… Я черт знает в какой нужде. Навязал мне товарищ один хозяйство свое со своими пансионерами, чтобы поддержать меня. Не тут-то' было! Мы не только не поправились, но еще подолжали».
Эти жалобы рассеивают миф об идиллической жизни в Немирове. О желании Марковичей вырваться оттуда свидетельствует и письмо Кулиша на имя обер-прокурора Синода графа А. П. Толстого. Рекомендуя Афанасия Васильевича на должность фактора в Московскую синодальную типографию, он перечисляет по пунктам все добродетели своего подопечного и, между прочим, указывает: «Он женат на особе, пишущей нравственно-религиозные повести под именем Марко Вовчка…»
Никакие хлопоты Афанасию не помогли. Оставалось только рассчитывать на литературные заработки Марии Александровны. И уже в Немирове на его долю выпала незавидная роль-состоять мужем при знаменитой жене. Роль тем более незавидная, что и сам он был человеком далеко не заурядным. Да только дарования были несоизмеримы!
Она с головой ушла в свое творчество, писала и переделывала рассказы, а он, как рачительный импресарио, старался их пристроить и заботился о гонорарах. Вступил в переговоры с «Русским вестником», переписывался с киевским книгопродавцем Литовым, запрашивал Каменецкого, какая сумма причитается еще Марко Вовчку сверх 65 рублей, полученных авансом, просил Шевченко «поратовать за гроши» и выражал надежду, что предполагаемое второе издание «Оповідань» и выпуск той же книги на русском языке помогут им выбраться из Немирова.
Но делалось все очень медленно, а ждать было невтерпеж. Собрав с превеликими трудностями несколько сот рублей — из них полтораста ссудил Дорошенко, — Марковичи стали готовиться к отъезду. Кроме этих скудных средств, были еще радужные перспективы — непроданные рукописи «Институтки» и «Рассказов из русского народного быта».
15 декабря 1858 года Афанасий Васильевич взял в гимназии месячный отпуск по болезни, заранее зная, что больше туда не вернется. Но что ждало его в будущем? Догадывался ли он, что все лучшее в его жизни осталось позади?
Наступила суровая зима, а путь предстоял долгий. В трескучий мороз выехали они из Немирова.
Марко Вовчок мчалась навстречу своей славе. Думала ли она, какая ее ожидает многотрудная, горестная жизнь?
ДОРОГА ДАЛЬНЯЯ
Путь из Немирова в Петербург со всеми остановками и заездами к родственникам занял больше месяца.
Слепящая снежная белизна, заиндевелые крупы лошадей; скрип полозьев, толчки на ухабах, чаепития на почтовых станциях, тоскливые песни ямщиков и стужа, стужа, стужа…
Рождественские праздники провели в Локотках (близ Шестки) у Василия Марковича. Сын его Дмитрий запомнил, как в переднюю вдруг ввалился «дядько Опанас», в высокой папахе и шубе, весь седой от мороза, как родители освобождали от груды платков продрогшую Марию Александровну и бережно разворачивали какой-то сверток, в котором оказался спящий Богдан.
Лесничество недаром называлось Глуховским. Большой бревенчатый дом находился вдали от села, за плотиной и помещичьей винокурней — на самом краю дремучего леса. Но такова уж была участь Василия — жить с семьей всегда где-то на отшибе. И хотя по ночам за высоким забором выли волки и мешала спать колотушка сторожа, Мария Александровна нигде не чувствовала себя так спокойно, как в этом гостеприимном доме. Воспользовавшись неделей отдыха, она переписала несколько главок «Институтки».
Афанасий тоже не бездельничал. В святочный вечер он вызвал с хутора ряженых хлопцев и дивчат и заставил их петь колядки. «Дядько долго продержал эту толпу, — вспоминает Д. Маркович, — и записывал их песни, а когда они ушли, поставил ноты на фортепиано и пропел нам. Я был поражен, как это он точно и хорошо записал». А когда пели хором под его аккомпанемент украинские песни, сбегались все, кто был в доме. Из дверей выглядывали Горпына, Гапка и на главном фоне баба, моя няня, утирала слезы. Ваба эта, По словам матери, героиня одного из рассказов
