Стекло она истолкла сразу – как можно мельче, и все это время хранила в своей комнате, придумав для мешочка с крошкой тайник. У Крысы была омерзительная манера заглядывать во все уголки, в ящики Майиного письменного стола и даже под матрац и подушку, когда эта гадюка убиралась в квартире. Майя долго думала, как ей быть, и придумала: слегка подпоров своего любимого уже облезлого мишку – игрушку, оставшуюся с детства, она затолкала мешочек со стеклом в него и снова зашила плюшевое брюхо.
Проблем с тем, в какую именно еду подсыпать осколки, не возникло. Выяснилось, что гадючка в заботах о своей фигуре по утрам ест всегда одно и то же – не до конца проваренную кашу из овсяных хлопьев. Якобы от них не толстеют. Ни отец, ни Майя эту гадость не ели. Но и сама Крыса, видимо, поглощала овес если и не с отвращением, то с трудом. Девушка, исподтишка следившая за ней, видела, что та заглатывает свои хлопья, почти не жуя, а потом с облегчением переходит к чаю.
Последним этапом ее замысла, над которым долго ломала голову, было отвлечение мачехи от еды: как заставить ее выйти из кухни во время завтрака? Тем более что ели они всегда вдвоем, отец уезжал на фирму ни свет ни заря, а Крысу баловал, позволяя ей появляться чуть ли не на час позже.
Помогла ей, можно сказать, сама Судьба. Впервые за все время отец решился оставить их вдвоем, уехав на два дня в командировку. Майя поняла: сейчас или никогда! И заранее распорола игрушку: теперь мешочек со стеклом всегда был при ней, в кармане халатика, либо, когда уходила из дома, в рюкзачке.
Но случай все не выпадал: в отсутствие отца Крыса вставала раньше и отправлялась на фирму. И вот утром на третий день, когда отец должен был вот-вот вернуться, во время завтрака зазвонил телефон. Майя, еще лежавшая в постели, мрачно прислушивающаяся к бряцанию посуды на кухне, насторожилась. И услышала, как Крыса радостно поприветствовала свою подружку, говорившую с ней по телефону. Обычно она с ней трепалась долго!
Девушка молнией выскользнула из постели и бесшумно, крадучись, двинулась на кухню. Только бы она не успела уже сожрать свою кашу!
Майе повезло: каша оказалась нетронутой. Чтобы подмешать туда стекло, ей понадобилось не больше минуты. Чтобы вернуться назад в свою комнату – не больше тридцати секунд. Сердце Майи билось, словно пойманная в силки птица, в радостном предвкушении того, что сейчас (или чуть позже) должно произойти...
Какая же она тогда была дурочка! Какая дурочка!
Конечно же Крыса, на удивление быстро поговорившая со своей подружкой, почувствовала неладное, едва проглотив первую ложку... И начался кошмар! С этого момента Судьба словно обрушилась на Майю: отец вернулся из своей командировки и вошел в квартиру не более чем минут через пять после случившегося и обнаружил Крысу катающейся по полу на кухне, с безумно выпученными глазами, выкрикивающей одно-единственное слово – «Убийца!!!».
Бить Майю он на этот раз не стал. Времени не было, нужно было везти гадюку в больницу... Комнату ее он, правда, снова запер снаружи. С постели Майя в тот долгий день так и не встала до самого вечера... Вечером поднялась, но не по собственной воле.
Отец и Крыса вернулись, когда за окнами уже темнело, и вернулись не одни. Два здоровенных мужика в белых, заляпанных какими-то пятнами халатах скрутили визжащую, отбивающуюся, пытавшуюся даже кусаться Майю в два счета. Она не помнила, как ее тащили волоком в прихожую, затем к лифту, затем к машине. Более-менее очнулась девушка уже в больнице... Наверное, это было лучше, чем очнуться в тюремной камере по обвинению в попытке преднамеренного убийства – так ей, во всяком случае, несколько месяцев спустя сказал дядя Юра. Наверное, он был прав.
Майя тогда довольно долго и совершенно бессмысленно и бесцельно размышляла над тем, сколько же денег заплатил ее папаша всем, кому надо, чтобы упрятать собственную дочь в психушку?.. Впрочем, официально, как она узнала много позже, эта больница называлась «психоневрологической» и лежали здесь подолгу... Отец за все время не навестил Майю ни paзy.
Первые дни в больнице Майя помнила плохо. Это уж потом, позднее, она почти постоянно думала – лучше бы он ее и впрямь отправил в тюрьму... Там, по крайней мере, она была бы избавлена от этого омерзительного типа – лечащего врача с его гадкими разговорами, от косых взглядов санитаров и нянек: кто-нибудь из них непременно шел вслед за девушкой, стоило ей выйти в коридор, чтобы добраться, например, до туалета... Как же она их всех ненавидела!..
Врача звали Германом Германовичем. У него было сухое лицо с крючковатым носом и маленькими, как булавочные головки, глазенками. Он и смотрел на нее так, словно булавками прокалывал. Кажется, он ее тоже ненавидел – не меньше, чем она его... Во всяком случае, Майя отлично видела отвращение во взгляде докторишки, которое он пытался от нее скрыть.
Ясное дело: в глазах Германа она – обыкновенная убийца, место которой в тюрьме, а вовсе не в его отделении с вылизанными до блеска паркетными коридорами и невинно-белыми стенами. В те, первые, дни Майя была готова к тому, чтобы возненавидеть всех мужчин на свете, потому что все они, как она однажды узнала, делают в основном одно и то же...
Однажды ночью девочка вышла в коридор и, к своему немалому облегчению, обнаружила, что он пуст: ни дежурного санитара, ни медсестры на посту, располагавшемся рядом с Майиной палатой, не было. Она совсем было собралась свернуть в нужном ей направлении, когда с другой стороны, там, где располагалась ординаторская, послышался нервный, мелодичный смех. Девочка обмерла: в точности так же смеялась проклятая Крыса, когда оставалась наедине с отцом, в спальне, которую когда-то он делил с мамой...
Круто развернувшись, Майя только сейчас заметила, что дверь ординаторской слегка приоткрыта. Смех доносился именно оттуда... В коридоре по-прежнему было пусто, и она решилась: осторожно ступая, на цыпочках подкралась к ординаторской и заглянула в щель... Молоденькая медсестра, совсем недавно, уже на Майиной памяти, появившаяся в отделении, с задранным до самого пояса халатиком лежала на столе, обнимая ногами Германа... Ноги были длинные, тонкие, обтянутые черными чулочками с кружевной резинкой... Майя почувствовала, как к ее горлу подкатывает громадный тошнотворный клубок... Просто удивительно, как ее не вырвало прямо там, рядом с этой гадкой парочкой, как удалось добежать до туалета, скользя по начищенному паркету, словно по льду...
Она преотлично помнила, как буквально два дня назад прямо при ней, во время уборки палаты, сплетничали санитар и нянечка: старуха тогда убирала комнату, развозя по полу грязь своей вонючей тряпкой, а санитар привез для Майи столик с завтраком: есть в общей столовой ей, заклейменной здесь как убийца-отравительница, не позволялось... Зато разговаривать прямо при ней они не стеснялись, словно девчонка была не живым человеком, а манекеном, слепым, глухим и немым.
Предметом обсуждения был как раз докторишка, мучавший Майю.
– Герман-то нынче снова не в духах, а в нафталинах, – хихикнула старуха, не переставая возить по полу своей «лентяйкой». – Ореть, как бешеный, опять, выходит, с супружницей повздоримши...
– А то! – охотно откликнулся санитар, громадный рыжий парень с раскосыми зенками и увесистыми веснушчатыми кулаками. – Говорят, супруга у него та еще баба, лупит нашего Германа почем зря!..
– Лупит – не лупит, а строгая точно, – согласилась бабка. – Только разви за вашим братом уследишь?.. Кобели вы, все, как есть, кобели...
Санитар в ответ довольно заржал – должно быть, ему, уроду раскосому, понравилось, что и его причислили к породе кобелей...
Майя тогда едва дождалась, когда они выметутся из палаты. И с удовольствием, забыв про завтрак, до самого обхода представляла мысленно, как жена ненавистного врачишки лупит его – наверняка чем-то тяжелым, например, сковородкой...
В ту ночь она долго сидела в туалете – на окне, забранном решеткой, как вообще все окна в этой больнице-тюряге. Она не сомневалась: стоит ей сейчас увидеть Германа или эту мерзкую сестричку – и тошнота снова одолеет... Хватились ее не раньше, чем через час, нашли почти сразу – санитар, не тот, давешний, а другой, но такой же противный. Но Майя почти обрадовалась ему и совсем не сопротивлялась, когда тот, грубо подталкивая девочку в спину, препроводил ее в палату. Но ведь впереди было еще и утро, когда Герман начнет свой обход – как обычно, с нее, лежавшей в «одиночке». Об отдельной палате, скорее всего, «позаботился» папаша, чтобы окончательно свести свою дочь с ума...
А наутро ее впервые за все это жуткое, безнадежное время, облепившее Майю, словно мутный туман, не время даже, а безвременье, ожидал настоящий сюрприз: ровно в девять часов, сразу после очередного безвкусного и не тронутого ею завтрака, в палату вошел дядя Юра... Он был удивительно красив, на его лице она обнаружила добрую, по-настоящему добрую улыбку. И в первое мгновение подумала, что он ей просто снится...
