От прикосновения этих нежных ручек дядюшка присмирел, будто медведь в руках укротителя; гневный рокот в груди старика сменился частым прерывистым дыханием рассерженного человека.
— Убью этого мота! — еще некоторое время шипел Кёрмёци, а немного погодя он лишь вздыхал: — Нет, что вы, красавица моя, не сержусь я на вас! — А под конец старик лишь бормотал чуть слышно: — Странный случай, до чего же странный случай!
А Эржи все продолжала гладить дядюшку по щеке и уговаривать его:
— Нет, вы сердитесь на меня! Я чувствую и знаю. И мне от этого так больно, так обидно! — И девушка уронила головку на ладонь старика.
Тут уж Кёрмёци и вовсе растаял.
— Да как ты можешь это говорить, сердечко мое! Чтоб я да на тебя сердился? Что ты мне плохого сделала?
— Так почему же вы так разгневались?
— Почему? Потому, душенька, что этот человек, — Кёрмёци, не глядя на Марьянского, показал на него пальцем, — обманщик. Не там дожидался меня, где мы условились. Но как же это случилось, что вы оба оказались здесь, да еще вместе?
— Мы встретились на улице. Он проводил меня. Мы поговорили. И… и…
Эржи взглянула на Михая и замолчала, словно у нее перехватило голос.
— Вон как! Поговорили? О чем же вы поговорили? Прячешь свою глупенькую мордашку, чтобы я не разглядел, как она от смущения покраснела? Однако, как хорошо пахнут твои волосы! Резедой! Нет, теперь уж оставь свою головку у меня на ладони! Можешь и не рассказывать, о чем вы там «поговорили». И дурак догадается.
— Так вы и в самом деле только потому рассердились, что он вас не дожидался в условленном месте?
— Говорю же, потому…
— Честное слово?
— Нет, слова я давать не стану.
— Вот видите! Значит, из-за чего-то другого вы рассердились.
И старику показалось, что две волшебные кисточки оросили его лицо какой-то влагой; то были мокрые от слез ресницы девушки.
— Ну, ладно, ладно. Даю честное слово, что больше не сержусь.
— В самом деле?
На этот раз спрашивали одновременно два голоса: Марьянского и Борчани, который с потупленным взором сидел, забившись в угол.
— Ладно, не сержусь, потому что нет смысла, — оправдывался Кёрмёци. — Однако странный это случай, очень странный. Если бы ты хоть подождал меня, где я тебе сказал. Ну, а уж если не подождал — значит, быть по сему. Хорошо, хорошо, я не против того, чтобы мы уладили дело. Если только сможем уладить. Иди, доченька, пока в свою комнату. Не бойся ничего. Ведь я же здесь, — стукнул он себя кулаком в грудь. — Жаль мне тебя, бедняга Ференц! Хотя, впрочем, ты сам во всем виноват. Беда случилась, надо выручать. Но все равно, что случилось — случилось. Все утрясется. Потому что мальчик… Михай так хочет. Ну что ж, пусть будет, как он хочет. Расскажи ему обо всем откровенно. Не стесняйся, ему все равно. Ты же видишь, какой он дурень?!
Эпилог
Нужно ли рассказывать, что случилось дальше? На следующий день наши герои отправились в путь. Пара лошадок весело зацокала копытами по булыжнику, маленький жеребеночек шаловливо позванивал бубенчиками. В распахнутом на улицу маленьком оконце прелестная женская ручка долго махала им вслед белым платочком. Они миновали Кольпах, Бабасек. Дороги уже были припорошены желтеющей половой, только кукуруза еще стояла неубранная.
Где-то под Пельшецем глупый жеребенок потерял свой бубенчик, и в Кошкаре путникам пришлось слезать с коляски, чтобы купить ему новый колокольчик. Бубенец попался хороший, но пройдоха-купец содрал за него порядком.
— И внукам моим закажу покупать в Кошкаре колокольцы, — возмущался Михай.
— Погоди, братец, — пожурил его Кёрмёци. — Не говора «гоп», пока не перепрыгнул. Сперва нужно привезти домой их бабушку. А пока мы везем с собой только ее колечко!
Лошадей кормили на мойванском хуторе. Кёрмёци вернул хозяину кошары двести форинтов, но чабан потребовал и свою расписку: «Без нее и деньги отдавать нет расчета, сударь!»
Поскольку дальше пришлось ехать опять ночью, старый Картони сам проводил их до хорошей дороги, неся впереди зажженный фонарь.
— Впрочем, — говорил он, — у нас здесь все пустынно и тихо с тех пор, как бедного Сурину посадили. Лес без разбойника, что пруд без рыбы — грош ему цена.
На другой день к обеду они добрались до дому, а на третий — так уж устроен свет — все вокруг заговорили:
— Слышали новость? «Пальфа» продается.
«Пальфа» — это имение, зарегистрированное в коварнокской поземельной книге под номером семьдесят шесть на имя Марьянского. Находится оно в часе езды от богра-бланковской железнодорожной станции и продается вместе с сельхозинвентарем или без него.
Вы спросите, кто же купит «Пальфу», если и на «Букашечку» еще не нашлось покупателя? Об этом-то и судачит вся округа. По всей вероятности, какой-нибудь торгаш. Но ведь это же преступление против бога! Не останется нам скоро от нашей страны ровным счетом ничего.
1894
НЕ ДУРИ, ПИШТА!
Перевод Е. Терновской
Немало написано литературных произведений, в которых авторы столь умело управляют сюжетом, столь искусно переплетают нити повествования, так выгодно расставляют эпизоды и сцены, что в конце концов конфликт назревает из ничего. Спору нет, это тоже высокое мастерство. А вот мне известен такой конфликт, из которого в конце концов так ничего и не назрело. История эта такова.
Иштван Морони и Иштван Тоот, проживавшие оба в Римасомбате, были неразлучны, как братья, точнее, приятели (ибо ныне братья неразлучны лишь в монастырях).
Несмотря на разительную несхожесть характеров, обоих тянуло друг к другу неудержимо. Морони был немногословен, бесстрастен, флегматичен, тогда как Тоот отличался весьма пылким нравом: вздорный, заносчивый, он всегда был склонен к браваде и слыл бретером среди молодых людей провинциального городишка, приютившегося на берегу Римы.
На счету его были две дуэли — в таком маленьком городке это уже само по себе достаточное украшение, причем обе из-за замужних женщин, что делало обаяние Пишты Тоота совершенно неотразимым.
Иштван Морони за юбками не бегал вовсе и потому споткнулся о первую же хорошенькую юбочку. Во всяком случае, когда приспела пора (возвестил о том, кстати, не Чернокнижник, а «Будапештский вестник»), иными словами, как только Морони стал чиновником восьмого класса, он отправился в Торнайю и привез себе оттуда жену, очаровательную Эржебет Сабо, которую до того за два года повстречал на балу в Путноке; длинные, черные, как ночь, волосы, карие сияющие глаза и розовая из тончайшей кисеи юбка сразили его мгновенно и безвозвратно. Какая-то дивная горячая волна разлилась по телу Морони. Будто завороженный, он не сводил со своей волшебницы глаз, а после суперчардаша сказал ей:
— Выслушайте меня, мадемуазель. Если господь пожелает того, как желаю я, а министр пожелает, как пожелает господь, то вы, и только вы, станете моей женой.
Девица, как водится, зарделась и с досадой взмахнула кружевным платочком, влажным от пота.
— Ах, оставьте! Не смейте говорить об этом!
Сказано это было одному Морони, но у меня, как у рассказчика, в числе множества прав есть и такое: стать на место своего героя, коль скоро мне это угодно, и — не говорить об этом. Вот я и не буду говорить. Да и к чему? Ведь ежегодно на нашей планете миллионы и миллионы людей вступают в брак. У каждого имеется интимная история, которую можно рассказывать бесконечно. Со временем эти истории-реликвии вытаскиваются на свет из тумана воспоминаний и становятся достоянием внуков, вынужденных в мельчайших подробностях знакомиться с тем, какие обстоятельства и какие перипетии сопутствовали женитьбе их дедушек на их бабушках. Речь об этом трогательном предмете обычно заходит тогда, когда добрые старушки, роясь в ящиках комода, вдруг среди всяческого допотопного хлама натыкаются на лоскут пожелтевшей фаты или иной не менее памятный сердцу предмет. Внуки, как правило, зевают над удивительными этими подробностями, которые некогда были для двух главных действующих лиц такими милыми, пленительными и трогательными. Но, право же, совершенно непростительная безвкусица докучать такого рода тривиальными брачными историями широкой публике, женившейся или выходившей замуж примерно тем же незатейливым способом. Для кульминационного момента существуют примерно такие вариации: «Поговорите с мамой!» (Произносится с соответствующей дозой волнения.) «Поговорите с моей дочерью!» (Предлагается тоном торжественным и благожелательным.)
Итак, в соответствии с этой скромной точкой зрения, я полагаю вполне достаточным констатировать факт, что Иштван Морони просил руки Эржебет Сабо, а Ласло Сабо, вообще-то человек заносчивый, по недолгом размышлении благословил этот брак, не преминув порассуждать в кругу дочерей следующим образом:
