— Да, знаем, — с сияющим лицом ответил старик. Борчани опечалился, впервые за все время этого разговора, придя в замешательство.
— Знаете и все же сватаете? — чуть ли не про себя прошептал он.
Пройдя несколько раз взад и вперед по комнате, он остановился перед портретом жены — серьезная, с изборожденным морщинками лицом и нежным взглядом синих глаз, в чепце из золотых кружев, с молитвенником в руках, она изображена была так, как будто шла из церкви в один из солнечных воскресных дней. Борчани смотрел на свою умершую подругу и словно ждал совета от нее: «Ну что же ты, Анна? Скажи свое слово!»
В глухой тишине размеренно, отрывисто тикали стенные часы, лопнувшая вдруг струна рояля издала зловещий звук.
— Ох, беда, беда! — поскреб в затылке Борчани.
— Что такое?
— Все равно не могу я выдать за него свою дочь.
— Не можешь? — удивленно протянул управляющий. — Ты что, вообще замуж ее отдавать не собираешься? Ведь, как эхе говорится! У вас товар, у нас…
— Вот то-то и есть, что товар, — с тяжелым вздохом прервал его Борчани. — О, бедная моя девочка!
Борчани тяжело опустился на стул, спрятал лицо в ладони. И между пальцев у него заструились слезы.
— Сядь рядом со мною, друг мой, — сказал Борчани. — Почему бы мне не открыть моему верному другу все, что гнетет мою душу? Разнесчастный я человек. Нет у меня ничего. Но это бы еще полбеды. Я по уши сижу в долгах. Опять полбеды, черт побери их вместе с моими ушами. Беда в том, что дальше ушей, по самую совесть влез я в долги.
— Ну что ты, что ты!
— Я буду перед тобой, как перед духовником на исповеди. И на службе мои дела в беспорядке. Растранжирил я деньги из опекунской казны. Понимаешь? Живой же ты человек и знаешь, что такое опека. Вот как все это…
Тут старый Кёрмёци поник головой, словно под великой ношей, и только рукой Махнул: понимаю, мол!
— Не один я в том повинен, а и друзья мои, приятели. Поверь мне, приятели.
— Знаю, все, с кем на «ты» — друзья тебе! Дураки были наши короли: с давних пор надо было ввести правила, чтобы все в нашей стране обращались друг к другу на «вы».
— Конечно, дураки, — пролепетал Борчани, как утопающий, хватаясь и за эту соломинку. — Да, да, короли, Петер. Ох, уж эти древние короли…
Он умолк, уставившись на стену, будто оттуда в комнату выходили тени древних королей: в горностаевых мантиях, с золотыми коронами на головах и, бия себя в грудь скипетрами, которые так и сияли драгоценными камнями, каялись: «Плохие издавали мы законы, плохие. А уж векселя эти разрешать и вовсе не следовало! Не так мы правили. Не так!»
А стенные часы повторяли за ними: «Не-так, не-так».
— Сколько же всех долгов? — нарушил наконец тишину Кёрмёци.
Борчани провел ладонью по лбу, отирая пот.
— Что-нибудь около двадцати тысяч.
— Много. Очень много. Но какое отношение к этому имеет девочка?
— То-то и оно, — голос Борчани дрогнул, губы задергались. — До сих пор все было ясно и понятно. Вон видишь на стенке пистолет. Я уж начал приговаривать, когда его с собой куда-нибудь брал: «Сегодня я возьму тебя, а завтра — ты меня». Понемногу мы даже подружились с ним. Поначалу, правда, его ствол казался мне безжалостным, холодным. А потом — словно оком человеческим. Лежу я, бывало, на диване, а он смотрит на меня со стены, улыбается, иногда даже подмигивает. И начали мы с ним дружить. Но дьявол — дьявол хитер! Знать, были у него какие-то виды на меня. Потому-то, я думаю, и прислал он на мою шею этого Планже.
— Того господина, с которым мы вчера познакомились?
— Его самого. Хороший, добрый человек, но подослан он ко мне не иначе, как дьяволом. Дьявол, он — создание благородное. И во многих отношениях намного благороднее, поверь мне, человека! Увидел он, что я иногда и ему свечку ставлю, и решил: «Выручу беднягу!» И подослал ко мне этого Планже.
— Не понимаю.
— Сейчас все поймешь. Приходит Планже как-то ко мне и говорит: «Знаю я о состоянии твоих дел, догадываюсь. У тебя дочь — у меня деньги. Отдай мне дочь, а за это я приведу в порядок все твои дела, вытащу тебя из трясины».
— И что ты сказал ему на это?
— А что бы ты ответил на моем месте? Пообещал. Странно! Чего ж ты уставился так на меня? А почему бы не отдать мне ее за него? Ведь он же ее в жены берет. Честный, порядочный человек. Вот только разве что годы у него уже не молодые. А может быть, это один я считаю так, что мне его дьявол подсунул. А другие сказали бы — бог послал!
— Ну, а Эржи? — сжигаемый любопытством, воскликнул Кёрмёци. — Что она говорит об этом? Знает она?
— Нет. Но она добрая девочка и любит своего бедного отца!
— О да, бедного отца! — язвительно заметил гость, поднимаясь со стула. — Нашла кого любить, скажу я тебе. Но мне до этого всего нет дела. Прощения прошу за беспокойство. Спасибо за разъяснения!
Старый управляющий кивнул головой, схватил свою трость и поспешил к выходу, даже руки не подав бедному Борчани, который выбежал следом за ним в переднюю, где от буфета по всей комнате расплывался сильный аромат яблок. На мебель и пол комнаты уже упала тень вечерних сумерек, потому что свет в переднюю падал через одно-единственное окно, под самым потолком.
— Не уходи так, Петер! — с бесконечной печалью в голосе умолял хозяин. — Неужели тебе не жалко меня и ты не найдешь для меня ни одного теплого слова?
— Нет, нет! — гневно заорал Кёрмёци. — Потому что ты — дурной человек. Бывают люди легкомысленные, но — добрые. А у тебя и сердце злое. Свое собственное дитя продать! Нет, нечестный ты человек. И точка, точка!
Слова Кёрмёци прозвучали в ушах Борчани, будто трубы Вечного суда. Дрожа всем телом, он прислонился к стене. Ноги у него подгибались, голова кружилась.
— Постой! Не кричи так! Ведь, чего доброго, и на улице слышно. Не обвиняй меня! Довольно с меня и того бремени, что я несу. Упрекаешь меня, что я продаю свое дитя? Ну и пусть, продаю! А ты хочешь, чтобы я пустил себе пулю в лоб и сделал бедняжку несчастной на всю жизнь? Крови моей жаждешь?
— Ничего мне не надо, — презрительно отмахнулся Кёрмёци. — Выпусти меня!
Но Борчани, вцепившийся ему в руку, не отпускал его от себя. Между стариками завязалась самая настоящая драка, за которой они и не заметили, что на пороге распахнутой двери, положив красивую белую ручку на плечо Марьянскому, стоит Эржи.
— Не отпущу, — хрипел хозяин, — пока ты не скажешь мне доброго слова и не помиришься со мной. В чем же я виноват, если мне нужны двадцать тысяч форинтов? Нужны! Понял? Поэтому моя дочь и станет женой Планже.
Белая ручка на плече Марьянского затрепетала, а стройный стан девушки склонился, как надломленная лилия.
— Ну так я дам вам эти двадцать тысяч! — подобно грому, рявкнул Марьянский с порога.
Оба дерущихся старика испуганно попятились, заслышав его голос.
— Ах, это ты? Откуда ты взялся?
— Что ты болтаешь? — встрепенулся старик Кёрмёци. — Ты дашь двадцать тысяч форинтов? Этого еще не хватало! Да ты что, с ума спятил? И где ты их возьмешь?
— Продам «Пальфу», — равнодушно ответил Марьянский.
От таких слов у бедного дядюшки глаза под лоб закатились, как у занедужившего орла, а волосы на голове встали дыбом.
— Ты продашь «Пальфу»? Чем же ты будешь жить? Чем? — устремил Кёрмёци остекленелый взгляд на племянника. Но даже в такой горестный час он не потерял чувства юмора: — Уж не думаешь ли ты, что в этом алом ротике кроется житница?
Алый же ротик был в этот миг попросту разинут от удивления, потому что красивая умная головка Эржике ничегошеньки не понимала в происходящем. Глазки ее светились, словно две звездочки. Откуда им, этим двум звездочкам, было знать о приближающейся туче?
Впрочем, что-то, видно, шепнуло сердцу девушки о грозящей опасности, ее сердечко испуганно забилось, и Эржи инстинктивно прижалась к Михаю. А у Михая от этого прикосновения по жилам с удивительной быстротой разлилось приятное тепло. Почти с такой же быстротой, с какой из-под ног его убегали луга и поля «Пальфы».
— Конечно, продам…
— И сядешь мне на шею?
Михай яростно вскрикнул, словно раненый зверь и, гордо вскинув голову, заявил:
— Нет, дядя! Больше ни слова. Достану свой диплом и начну работать.
— Вот как ты осмеливаешься со мной говорить, негодный щенок?!
Глаза старого Кёрмёци готовы были выскочить из орбит; он затопал ногами и поднял кверху руки, словно собирался проклясть непослушного племянника.
Но, понявшая его намерения, Эржике вдруг с проворством белки кинулась к старику и повисла у него на шее.
— Дядюшка, дядя! — сладким голосочком шептала она и нежными ручками гладила его колючие щеки. — Неужели вы сердитесь на меня? Так уж я плоха, чтобы сердиться на меня?
От прикосновения этих нежных ручек дядюшка присмирел, будто медведь в руках укротителя; гневный рокот в груди старика сменился частым прерывистым дыханием рассерженного человека.
