инвентаре.
К тому же сеять приходилось на прежних клочках земли, на тех полях и полосах, что принадлежали каждому члену артели еще при единоличном хозяйстве.
Досталось в ту пору Захару. День — в поле пашешь наравне со всеми, ночь и вечер в совете — дела разные справляешь: собрания, заседания, споры, уговоры.
И не помогли бы артели с разных сторон в это тяжелое время — сразу и оконфузилась бы она перед народом на радость деревенским богатеям.
Первая помощь пришла оттуда, откуда Захар и ждал, — из района. Да, собственно, она и не пришла, а сам он за ней ездил не один раз — спорил, доказывал. Артель была одна из первых в районе, и ей оказали поддержку через потребкооперацию и семенами, и инвентарем, и фуражом для коней.
Выручил и кузнец Андрей. Хоть самого его в артель сагитировать не удалось, однако все артельные плуги, бороны, телеги он задолго до начала сева отремонтировал, сделал не хуже новых.
Иван Протакшин, выбранный председателем, всю весну не отпускал рукоятки своего новенького пароконного плуга, и на двух упряжках вместе с Антоном они одни успели вспахать чуть ли не половину артельной пашни.
Захар посмеялся в темноте, вспомнив, какая ссора случилась в начале сева между Антоном и Иваном Протакшиным.
Как-то вечером Антон явился в совет, где обычно после трудового дня собирались артельщики.
— Нет, ты мне скажи, Захарша, положа руку на сердце, кто самый первый пахарь в деревне? — с порога начал он.
И, когда Захар от неожиданности замешкался, добавил:
— Помнишь, как я у Никиты Твердуна шкалики зарабатывал?
Это Захар помнил. Давно еще, лет пять назад, хитрый Никита, чтоб подбодрить трех своих работников на осенних парах, установил им премию: кто из трех больше вспашет до обеда — шкалик самогонки, кто после обеда — второй.
И всегда все шкалики доставались Антону. Пахарь он был, действительно, первоклассный, и никто против него в деревне устоять не мог.
Однако доставалось и коням, на которых пахал Антон. Дорвавшись до работы, не жалел он ни себя, ни их.
— Это когда Никита на тебя жаловаться приходил, что ли? — затаив усмешку, спросил Захар.
— А подь ты к лешему! Жаловаться! — недовольно буркнул Антон. — Они почти все на меня к тебе жаловаться ходили, у кого бы ни работал. Так я всех помнить должен, по-твоему? Ну, когда Никита нам отступного давал!
— Ну, помню, помню, — уже открыто смеялся Захар. И рассказал Ивану Протакшину: — Антоха тогда у Никиты накопил премию за два дня — четыре шкалика сразу — и выпил вечером одним духом. На пашне было дело… А ты ведь его знаешь, дурака. У него у трезвого-то тормоза не на всех колесах держат, а выпьет — совсем одуреет. Ну, и взялся он за хозяина. Как раз накануне нам Андрюха-кузнец газету читал про английских забастовщиков, а там было написано, как рабочие на завод не допускали этих, как они, штрехеров, что ли, или брехеров ли…
— Ну, ну, знаю, — улыбнулся Иван, — штребрехеров. Это которые между рабочих раскол производят, в забастовки работают.
— Ну, вот. И Антоха тоже на Никиту: «Ты што, говорит, сучий хвост, из меня шкурехера сделать хочешь? Нашу батрацкую спайку раскалываешь, чтобы мы друг дружке на глотку наступали?» Никита хоть и жадный, а трусоват. Взялся было отнекиваться, а Антошка — за валек. Схватил — и давай хозяина по полю гонять, пока тот на бегу ему отступного не пообещал: по вечерам всем троим по шкалику выдавать.
— Ну, и выдержал обещание Никита? — поинтересовался Иван.
— Поди-ка у этого идола не выдержи, — засмеялся Захар, с любовью глядя на здоровенного Антона. — Приходил ко мне Никита, жаловался, но я говорю: «Это дело уже ваше полюбовное. Раз договорились, то надо выполнять…»
— Ладно, ты мне разговор не отводи, — начинал сердиться Антон. — Ты скажи: признаешь, что лучше меня нету в деревне пахаря, али не признаешь?
— Ну, признаю.
— А коли признаешь, то вот скажи, как по теперешней артельной справедливости: чтоб лучший пахарь на самой дохлой кобыленке да сохой огороды ковырял — правильно это или неправильно?
— Ну, а ты как считаешь?
— А я считаю, коли я первый пахарь, то мне и пахать на самых лучших конях в артели и лучшим пароконным плугом, что теперь Ванюха пашет. Потому, против меня никто столько не сделает. Ты Ванюха, сколько даешь за день-то? — в упор спросил он несколько смутившегося Ивана Протакшина, работавшего на бывших своих конях.
— Ну, восьминник, десятину без малого.
— Ага, видишь вот, без малого. А я полторы десятины за день отбухаю да, может, и еще прихвачу.
Но Иван Протакшин наотрез отказался передать своих коней Антону.
Захар, понимая, в каком деликатном положении оказался Иван, примирительно сказал:
— Это, слышь, Антоха, дело артельное. А поскольку над артелью председателем мы Ивана поставили, то, надо быть, ему видней, кому на чьих конях пахать.
— Хм… видней! — иронически посмеялся Антон. — А мне вот видней другое. Мне видней, что Ваньша, председатель наш, просто своих Воронка с Воронухой жалеет в чужие руки отдать: как бы не надорвались да плеч не натерли. Што, аль не правда, Ванюха?
— Вот же привязался, смола хромая, — усмехнулся красный, как рак, Иван, стараясь отшутиться от Антона. — Ты, чай, думаешь, и я с твое спахать не сумею. Не бойся, не меньше твоего за плугом хожено. Только конь — это тебе не трактор, про которого вон все в газетах пишут… — и видя, что его слова Антон, да и Захар тоже, принимают как оправдание, Иван еще больше вспыхнул. — Одним словом, не дам я тебе своих коней, Антоха, — и все! — с сердцем вскочил он с места и, схватив шапку, выбежал из совета. Уже на пороге обернулся к Антону: — Ты бы сперва нажил двух таких вороных, как у меня были, тогда знал, как на них ежедень по полторы десятины пахать.
Антон тогда долго еще изливал перед Захаром свое негодование на единоличное Ваньшино нутро, и его едва удалось успокоить.
На другой день Иван таки отвел Антону другую пару тоже неплохих коней и плуг, на которых тот принялся пахать, явно стараясь сделать больше председателя. Иван же, хоть
