Она оказалась портретом, не менее поразительным. У запечатленного по плечи мужчины были прямой пробор, белый тесный воротник, малиновая роза в петлице, а через почти всю верхнюю половину лица, перечеркивая глаза и переносицу, косо шел еще один лоскут змеиной кожи. Остальные черты: губы, скулы, подбородок — тонули в тенях; длинные волосы казались почти черными. В итоге узнать знакомого Ивану человека смогли бы немногие: сходство дробилось, ускользало. Что это — замутненная память, осторожное избегание компрометирующих деталей, страх? Триптих пронизывал именно он — вязкий ужас, лишь усиливаемый правой, тоже прямоугольной картиной: там сжалась на обрывке змеиной кожи окровавленная фигурка — лежала спиной, обнаженная, хребет выступал, ребра просвечивали. Фигурку окутывал мрак, только далеко на заднем плане светлело одинокое окно, куда заглядывал злой глаз луны.
— Ненавижу эту работу, — тихо произнес D., освободившись от публики и подойдя к Ивану. — Ужасная, мерзкая, а всем так нравится…
— Я понимаю — почему. — Иван снова с усилием посмотрел на портрет слева. — Уверен, вам знакома «черная живопись» Гойи. Людей такое влечет.
— Здесь что-то другое; у меня сомнения, вот в чем дело… — начал D. и тут же смолк, видимо, подбирая слова. Не подобрал. — А впрочем, я сам себя не понимаю. Извините, право, я не должен вас…
Его глаза блеснули неясной мольбой, голос дрогнул. Казалось, разговор вот-вот примет какой-то деликатный, непростой, важный оборот, но тут Иван отвлекся: на другом конце зала в проеме появилась знакомая фигура. Многие сразу уставились на нее; покатились шепотки — любопытные, удивленные, а где-то и тревожные.
Без мундира, в темном костюме-тройке, с тростью и при галстуке, R. все равно выделялся выправкой, ранней сединой и взглядом — цепким, ощутимым на расстоянии. Или только Иван улавливал его чутьем подчиненного, привыкшего всюду выглядывать начальство, откликаться по первому зову? Неважно: мысли разом спутались, пришла нешуточная тревога, и отчего-то засаднило в горле. Нет, нет, что он здесь…
— Андрей, послушайте, — начал он, но нелепо растерялся.
Плана не было. Катастрофа уже началась: R. растерялся тоже, окаменел в дверях. Смотрел он поверх плеча D., стоящего пока спиной, — прямо на его полотна и на Ивана. Лицо застыло, но угадать мысли и особенно чувства по глазам было несложно. Целая череда: изумление, восхищение, беспокойство… сомнение. Снова и снова R. обводил взглядом то янтарный лес, то разбитый корабль, то Христа в пустыне; щурился, хотя, скорее всего, отлично видел — просто пытался рассмотреть больше деталей. Сделал шаг вперед… замер. Еще шаг… передумал, нервно перехватил трость покрепче и свернул налево, к натюрмортам. Не подойдет — понял, что может испортить вечер и D., и другим… Окончательно приняв решение, R. понуро отвернулся — и толпа загородила его. Облизнув губы, Иван опять посмотрел на D., следящего за ним с беспокойством.
— Вы что-то побледнели, взглядом остекленели. Вам душно? — участливо спросил юноша. — Тут в соседнем зале разливают шампанское, как и обещано…
К счастью, он не оглядывался, не отвлекался — иначе точно заметил бы, что R. миновал уже нескольких художников, переместился быстро в правую половину зала, чтобы не подходить к графу. Оттуда — от экспозиции с довольно красивыми, лазурно-серебристыми венецианскими видами — он снова смотрел на картины D., стараясь все время стоять так, чтобы его кто-нибудь загораживал. Иван потупился. Дышать действительно становилось все труднее, в пересохшем горле сгущался комок.
— Да, душновато…
Чтобы D. точно не проследил за его взглядом, Иван снова уставился на левую половину вернисажа — ту, где были мертвые утки, и люди-звери, и уродливые генералы, и Кавказ. Взгляд уцепился за хорошенькую баталистку, рассказывающую кому-то про рыцарское полотно. Она была еще и довольно необычно одета: вместо платья — простая полосатая блуза кофейного цвета, приталенный английский жакет с отворотами и узкая юбка в тон. Равноправка, как есть; наверняка с Лубянских курсов — во всех их выпускницах заметен этот общий бунт. Сейчас девушка не казалась болезненной: оживилась, зарумянилась, локоны задорно подпрыгивали от бурной жестикуляции. На светлом лице ее, излучающем уверенность и энтузиазм, приятно было отдохнуть мыслями.
— Елена L., впрочем, она предпочитает «Нелли», — подал голос D. Иван опять с некоторой опаской на него посмотрел, одновременно убедившись, что R. все еще за людьми, не подходит. — Понравилась вам? Мы знакомы! Хотите, я вас представлю, и вы, может, предложите ей напиток? Я тоже с вами побуду, передохну…
Иван покосился на R., скрываемого двумя важными дамами в модных высоких шляпках, потом на девушку, опять оставшуюся в одиночестве. Красивая… но, как он себя убедил, дело вовсе не в этом. Просто повод увести D. ненадолго, а в эти минуты его работами спокойно полюбуется тот, кто десять лет назад звал их смелыми и талантливыми; кто решительно спорил с приходящим учителем живописи, требовавшим академической «приверженности единым плоскостям и фактурам», кто помогал собирать для очередной картины тонкие веточки, сушить цветы, искать птичьи перья. Так что Иван кивнул, даже взял D. под локоть, и они пошли знакомиться с баталисткой. Покидая залу, Иван увидел, что R. быстро идет вперед, провожаемый нервным взглядом графа. Но сам D., к счастью, уже вслед за своей приятельницей скрылся за дверьми.
Восхитительная Нелли завладела вниманием Ивана быстро — и он почти забыл о цели маневра. D., наблюдая их флирт, больше молчал, рассеянно улыбался, пил шампанское маленькими глотками, осматривал публику. Было видно, что ему уже захотелось назад, к картинам, где общество пусть и более обширное, но одновременно более текучее: никто не находится рядом так долго. Не хохочет так заливисто, как L., не распушает хвост, как исподволь начал Иван, говоря о последних авантюрах своих агентов — о том, например, как один, обвесившись цепями и обрядившись в тряпье, сыграл невинно убиенную падчерицу подозрительной купчихи. Наконец, исполнив то, что считал долгом вежливости, D. все же отбыл назад в выставочную залу; удержать его дольше не удалось.
Наедине с Нелли оказалось на удивление легко. У нее было много незаурядных увлечений; с подругами-курсистками она издавала ежемесячный журнал, в основном о женском вопросе — в историческом разрезе от древних времен до последних политических потрясений. Иван совершенно плавился под ее взглядом: как вдохновенно она рассказывала то о блестящей Хатшепсут[14], то о доблестной Кейт Уорн[15], судьбу которой явно мечтала повторить! А он все размышлял, как бы сохранить знакомство и куда позвать L. в следующий раз; с некоторым унынием оценивал шансы на благосклонность ее родителей, дворян не так чтобы родовитых, но обеспеченных, причастных к электрификации… Разговор и размышления прервал вихрастый мальчишка, принесший Ивану записку. Тот с досадой начал гадать, что могло стрястись в части, куда бежать, кто проштрафился, но послание оказалось не служебным: лаконичным, написанным знакомой рукой. R. просил на минуту-две выйти к парадному подъезду.
Досаду сменила тревога, мысли обуяли самые мрачные, затошнило до дрожи. Ну вот и все. Кончено. Вспомнил-таки, понял, выстроил логические связи… R. знал, что Иван знаком с семьей D.; наверняка догадывался, что и Оса этим людям не чужой; дело-то за малым: связать Ивана и Осу, вспомнить «конопатого», что всюду лезет, везде сует нос. Горло пережало, Иван хлебнул шампанского и подавился, чудом не облив блузку спутницы. Нелли не зажеманилась, не сморщилась, только сочувственно пробормотала: «Поосторожнее, куда вы так?» — и стукнула его по спине кулаком, не больно, но ощутимо. Иван все равно извинился, пообещал вернуться, выдавил глупую шутку: «Вам, наверное, тоже пора на вернисаж, а то ведь что-нибудь украдут» — и на негнущихся ногах поспешил вниз. Верхнюю одежду в гардеробной он второпях не взял, о чем тут же пожалел: то ли несколько часов в тепле совсем разморили его, то ли мартовский ветер за эти часы решил ударить по Москве со всей силы.
