R., все так же нервно сжимая трость и посильнее надвинув цилиндр, ждал на нижней ступеньке крыльца —
угрюмый темный росчерк, только лицо белеет знакомым алебастром. Иван приблизился, остановился выше: чтобы быть одного роста. За эти несколько шагов он сделал над собой все мыслимые усилия, чтобы не трястись, а если уж трястись — так делать вид, будто от холода, ни от чего больше. Вроде бы удалось.
— Спасибо, — тепло сказал R., едва они обменялись приветствиями. Иван растерялся: вовсе не этого ждал. — Правда, я вам очень благодарен. Не зря, видимо, считаю вас одним из лучших, проницательнейших, надо будет через год рекомендовать вас к повышению…
— Я вас не понимаю, — стукнул зубами Иван, на этот раз правда от холода: мягкий приветливый тон его немного успокоил.
— Все вы понимаете, — так же мирно, но непреклонно, мол, «не юли мне тут», откликнулся R. — И все вам известно о моих… — лицо дрогнуло, — непростых отношениях с этой семьей; о том, в чем они меня…
И опять узел в горле, зыбкая дурнота. Захотелось куда-нибудь провалиться, да хоть под все мостовые Москвы, слоями ушедшие в землю за много веков ее жизни. «Я знаю о ваших непростых отношениях, я стал одной из их причин, и, более того, я до сих пор не могу до конца раскаяться в этом, потому что не понимаю… боюсь понять…» В голове взревели два волка, те самые постоянные приятели Ивана, сшиблись посреди бурана боли… и вдруг один упал, не успев ранить противника. Захрипел. Не смог встать.
— Да, известно! — выпалил Иван, осознав, что не заставит R. продолжать. Сам себе представлялся в эту минуту далеко не Жавером, а нелепой обманной образиной, каким-нибудь крошкой Цахесом, не лучше, но и промолчать не мог. — И я ни минуты не сомневаюсь, что это возмутительная клевета; наверное, вы даже вправе требовать какого-то ответа, а может, искать правду… — Внутренне он истерично хохотал над своим лицемерием, и со смехом его покидали последние капли осиного яда.
— Все слишком сложно, — устало оборвал R. и потер веки. — Сложнее, чем вам кажется; вы многого не знаете, но я благодарен, что вы так безоговорочно на моей стороне. Я сам хотел бы как-то дать делу ход; многое в тех событиях меня не просто унижает, а еще не дает покоя; новые полномочия все более развязывают мне руки, но… — Опять он посмотрел пристально, с болью и почему-то виновато, — Нет. Это грязный дом, но я не стану выставлять перед вами в дурном свете ваших друзей. Боюсь, это многое может порушить, да тем более — мне и доказать-то нечем свою невиновность; мне так хотелось залечить свои раны, что все возможное время я упустил…
«Они мне не друзья, никто из них, давно», — чуть не заявил Иван, но сдержался. Все-таки с D. они говорили долго, со стороны точно выглядели приятелями. Последние же слова… они жгли каленым железом, но были беспощадно правдивы. Что, кому смог бы доказать R. спустя десять лет после отвратительного инцидента? В его невиновность большинство и так верили; кто не верил, ни на что не мог повлиять, но на прочее надеяться не приходилось. У R. было множество сыщиков, но сыщики эти не путешествовали в прошлое. У R. были влиятельные покровители, но кого и как они заставили бы говорить? Если тварь, запечатленная на триптихе со змеиной кожей, еще в доме графа, ее не устрашить; она давно поняла, что предъявить ей нечего. Будь иначе, D. рассказал бы что-то, но все, что оставил ему Василиск, — душевная болезнь, дремлющая и все же пагубная. R. видел это. Даже найди он повод для расследования, вряд ли стал бы терзать юношу вновь, лишь бы обелить себя и в его глазах в том числе. Его хрупкий покой, похожий на дрему между приступами лихорадки, R. явно берег больше, чем собственный, — а потому просто не соприкасался с той историей, как с грудой гниющих костей. Окончательно осознав это после услышанного, Иван заметался между горькой злостью и таким же горьким восхищением: откуда силы, откуда выдержка, когда кости эти вечно попадаются на твоей дороге?
— Я понимаю, — только и сказал он и скорее перевел тему на что-то, как ему казалось, безопасное. — У Андрея D. удивительный талант, правда?
R. улыбнулся, взгляд его прояснился и опять потеплел.
— Да, не то слово, собственно, из-за этого я вас и позвал. Я увидел, что вы прониклись молодой особой L., значит, задержитесь, значит, я могу кое о чем вас попросить. — Он обвел глазами окна и поднялся обратно на крыльцо, видимо, чтобы скрыться под его сенью от возможных взглядов. — Купите для меня какую-нибудь его работу, пожалуйста, любую, если еще остались. Разумеется, я оплачу, вас прошу лишь договориться, и, если сможете, завтра же рассчитаемся. Цена значения не имеет, а вы только извернитесь, не говорите — для кого, скажите, что для себя или в подарок…
Ивану пришлось поднять голову: R. снова над ним возвышался. D. тоже, к слову, был выше, но не казался такой гнетущей скалой, из-под его тени не хотелось выйти на свет. И как же поразительно было слышать от гнетущей скалы этот робкий, почти умоляющий тон…
— Да, конечно, спрошу, что еще не продано, — сдавленно пообещал Иван, облизнув губы. От ветра, что ли, такая дрожь опять пробрала? — А вы что же, уезжаете уже?
— Уезжаю, — отозвался R. глухо, сипло. — Он… он увидел меня. Уже не возле своих работ, к счастью, но в зале; он смотрел довольно долго, а я не сразу заметил, задумался. — Он изобразил новую улыбку, хотя вышла скорее гримаса, будто рот резанули острым клинком от края до края. — Казалось бы, сгорел сарай, гори и хата, за тем, чтобы махнуть перед его носом купюрами, дело не стало, да? Но я не могу; мне кажется, я и так мучаю его одним своим существованием…
«А он — меня», — осталось несказанным.
— Я понимаю, — тихо повторил Иван, предпочтя не задумываться о том, насколько подобная тактика уклонения кажется ему верной.
Он сам увел D. из залы, руководствуясь теми же мыслями. С другой стороны… свет один; Москва тесна; могут ли два человека здесь избегать друг друга вечно? Не проще ли в глаза посмотреть, и заговорить, и…
— Ох, вы мерзнете. — Тут R. слегка потрепал его по плечу и отступил обратно на нижние ступеньки. — Ладно. Идите, веселитесь со своей особой, и спасибо еще раз. До свидания.
Иван плохо помнил, как попрощался, как прошел холл и лестницу, как вернулся на вернисаж, полный новых гостей, гомона, гула. Из тоскливого оцепенения, из попыток вырвать кровоточащее горло из когтей собственной же совести его вывела, как ни странно, Нелли, сразу преградившая путь. Она была бледна и больше не улыбалась, хотя оставил он ее веселой. L. жестко, на мужской манер ухватила Ивана за локоть и куда-то поволокла. Довольно быстро он понял: идут они к картинам D. Молчание же меж ними было мутным, трескучим, явно недобрым.
— Что случилось, Елена Васильевна? — окончательно придя в себя и помотав головой, спросил он. Первая мысль была, конечно, о припадке D., но тот вел себя обычно: с ним стоял худой седобородый поп, и он рассказывал о Христе в пустыне.
Нелли молча подвела Ивана к змеиному триптиху и там остановилась, все такая же мрачная. Вытянула дрогнувшую руку — и провела по крайней левой картине, портрету.
— Может, это вы мне расскажете?
Холст весь искромсали, от него мало что осталось. Точно драли когтями, хотя скорее резали ножом. Длинный нож с черненой рукояткой в виде драконьей головы D. и сейчас крутил небрежно в смуглых пальцах. Это быстро перечеркнуло первую догадку: что R., увидев в роли Василиска себя — или кого-то похожего, — изувечил полотно. Иван едва не рассмеялся одновременно облегченно и презрительно: вот глупость. Подобное совсем не в манере R.; оскорбись он — отмел бы условности, напрямую заговорил бы о клевете. Но скорее он просто принял увиденное как неизбежность, в том числе потому был так подавлен и так спешил покинуть вернисаж. А как, интересно, среагировала публика? Как, когда…
— Он, полагаю, сам?.. — тихо спросил Иван, опять посмотрев на свою спутницу.
Та продолжала расстроенно гладить холст, точно утешая пораненное животное. Чудачка… хотя, наверное, ничего нет особенного для художницы в том, чтоб жалеть чужой труд.
