— А что-нибудь еще у вас свободное осталось? Я бы приобрел… матери. В имение.
— Осталось, пойдемте, она вам тоже понравилась, как мне показалось! — радуясь переводу темы, закивал D. и повел его от изувеченного триптиха подальше. — А это забудьте: однажды я ее еще исправлю, закончу, пойму… Если не сойду, конечно, с ума.
«Что заставило вас?», «О чем вы думали?», «Что не так было с этим лицом, с ним ли, было ли?», «Что вы должны понять?» — но ни один вопрос Иван задать не решился, все стояли в горле, словно наспех вытесанные щербатые колья. Он сказал лишь:
— Этого не произойдет. Я уверен.
А вот насчет себя он уже сомневался. Чужая боль — в словах и взглядах, образах и поступках — лилась и лилась на него из бескрайних хлябей московских. Он вроде не был более к ней причастен; жизнь его шла отдельно от всех этих униженных и оскорбленных, израненных и рассерженных; становилась все четче и правильнее, честнее и лучше с каждым днем. Но хляби разверзались снова и снова, напоминали: «Оса-то мертв, а вот ты…» Иван не мог сбежать от них. Потому что так и не сбежал от себя. Зато он наконец убил волка. Оставалось сжиться со вторым. R. невиновен. А вот он, К., — виноват.
С другого конца зала Нелли слабо улыбнулась ему — еще чужая, непонятная, случайная, не подозревающая ничего о мертвых насекомых в его прошлом. И стало немного легче. Граф, тоже за ним наблюдавший, вдруг нахмурился; хотел, кажется, подойти, и все же передумал, крикнул только так, что многие подпрыгнули:
— Эй, молодежь? Все у вас хорошо?!
— Хорошо, — отозвался Андрей, не поворачиваясь; лица его К. не видел.
— Ну и хорошо… — Граф пригладил волосы, отвернулся опять к своим эльфам и принцам, но что-то в его позе так и дышало еще каким-то вертящимся на языке вопросом.
Он волновался, и сильно; его можно было понять. Но К. не стал ничем больше его успокаивать и поскорее отвел глаза.
То, что происходит совсем рядом
Кабинет графа никогда не располагался под комнатой Андрея, но K. готов был поклясться: они с призраком сюда именно провалились, буквально в считаные секунды — словно под лед. Желудок, сердце и прочие внутренности успели скакнуть пугливо к горлу, застрять там — и шлепнуться обратно. Щелкнули челюсти, хрустнула шея, перед глазами заметались мушки, каких не было ни в безумных странствиях по прошлому, ни даже в стремительном, воистину гоголевском полете над праздничной Москвой. К. еле-еле удержал равновесие. Руки его, машинально начав искать опору, сквозь что-то прошли. Едва проморгавшись и поняв, через что, а вернее — через кого, К. поскорее отступил на пару шагов, замер, даже голову втянул в плечи. Впрочем, пустое: Lize ничего не заметила.
Она была в сиреневом платье, пышноватом для новой моды, зато неплохо скрывающем горб благодаря ювелирно наслоенным драпировкам. Узенькую талию оно, в противоположность, подчеркивало, бедра и плечи округляло. Голые по локоть руки украшали широкие браслеты под ассирийский стиль, в волосах пестрел венок — каждый цветок в крохотном флакончике, напоминавшем изысканный кристалл. Корона Персефоны, не иначе; сложно было вообразить, сколько такая конструкция стоит. Вдобавок оранжерейные растения там смешивались с обычными полевыми, тоже выращенными для особого случая: чтобы поразить среди зимы. Цветы благоухали, точно целый сад, — это на несколько мгновений отвлекло К. и сбило с толку, но вдруг призрак выкинул то, чего от него никак не ожидалось: скривился и… сплюнул на пол, смачно, как харкает не всякий трактирный мужик. К. возмутился, открыл было рот, чтобы поинтересоваться причинами такой вопиющей выходки, но не успел. Кабинет наконец сложился в единую картинку — встали на места все образы, запахи и звуки; одно перестало оттягивать внимание от другого. Проступили и обе фигуры.
Граф сидел за столом, чуть сутулясь. Во фрак он уже переоделся, напомадил густые волосы, украсил жилетную цепочку знакомыми часами с рубиновой крышкой. Он был готов к балу, начинавшемуся, похоже, совсем скоро, но вид имел усталый, далеко не праздничный, в точности как R.
— Успокойся, золото мое, — тихо попросил он, похоже, не впервые.
Lize ходила перед ним львицей — туда-сюда вдоль столешницы, гордо и мрачно запрокинув голову, точно надеясь, что шея от этого выправится. Шея эта, вдавленная и вогнутая, все-таки портила ее нарядный свежий облик; спускавшиеся из французской прически локоны, как ни старались, не могли скрыть врожденный
изъян.
— Когда, когда, когда?! — повторила Lize, все же остановившись. — Полно уже! Я устала; вы хотя бы помните, что мне исполняется вскоре?..
— Помню, — все так же мягко прервал граф, и смуглая рука его осторожно, чтобы не испачкаться в фиксатуаре[16], пригладила волосы. — Хотя по новым равноправным меркам это не возраст, да и не клеймо…
— Равноправки ваши говорят много, а сами почти все с институтов за мужьями. — Lize скривилась, слегка наклонилась, оправила подол. — Лицемерные клуши…
— И ты выйдешь. — Граф примирительно улыбнулся, складывая руки замком на столе. — Сегодня вот ты чудо как хороша; тебя точно окружат воздыханием, и…
Lize на улыбку не ответила, ободрением не воодушевилась.
— Мечтайте! Вы наприглашали тех, кто нас давно знает; знает уж точно, сколько за мной дают, и им, видимо, мало, чтобы вот это вытерпеть! — Хлопнув себя по хребту, она скривила губы уже совсем досадливо, но в то же время словно с усталой мольбой: — Ах, папенька, да перестаньте юлить, сделайте наконец что-нибудь решительное! — Она понизила голос, сощурилась. — Братец опять себя изрезал, я только что видела, все зеркало заляпал! Нужно немедля тетушке рассказать…
— Не нужно! — Тут же тон графа изменился, стал тверже, холоднее. Кажется, он порывался встать, но остался-таки на месте, лишь веско покачал головой. — Лизонька, помилосердствуй. Рождество же, а Софочка… — Голос опять потеплел. — Софочка и так намаялась за год, оставь ей хоть праздник. Изрезал — не зарезал, правда? Незачем сегодня это все, я прошу тебя, помолчи вечерок, пусть, если только сама заметит, как обычно…
— Послушайте! — Lize, наоборот, рыкнула, ухватила себя за юбки и качнула подолом; выглядело это точно грозный взмах хвоста. — Он достаточно уже не в себе — в свете всем это понятно! Пишет ужасы и их же прилюдно кромсает, кровь себе пускает, ночами не спит, шарахается от барышень, кроме этих мужичек с Лубянки… Тетушка, как мне кажется, на краю; пора с ней внушительно поговорить; пусть наконец…
— Не сегодня же! — опять оборвал граф и даже махнул на нее рукой, явно злясь. — Не сегодня, и не завтра, и вообще ни в коем случае не в Святки, ясно?! Может, по весне; по весне сама знаешь, безумства его еще буйнее расцветают, как и у всех таких…
Lize выпустила платье, подалась вперед и навалилась ладонями на стол. Лицо ее местами пошло пятнами, сильно исказилось, губы затряслись. Глаза-вишни сверкнули.
— Мне. Нужны. Его деньги! — отчеканила она, ударяя по полированному дереву на каждом слове. — С таким-то приданым мне мало кто сумеет отказать даже из императорских друзей; это же вдвое больше; у вас же все строго поровну…
В эти минуты она так ссутулилась, так вздыбила плечи, что снова проступил горб. K. смотрел на задрапированную атласом чудовищную спину, на напряженные руки, на карамельные завитки волос и не понимал, на какой свет угодил. Пол рядом — на месте, где плюнул призрак, — тихонько шипел вот уже с минуту. Метнув туда взгляд, K. почти без удивления увидел в паркете дыру, похожую на гнойную язву; от дыры шел дым; все сильнее пованивало горелым деревом и гнильцой. В носу защипало, даже глаза заслезились, но двое у стола явно ничего не замечали: Lize перечисляла семейные поместья, накопления, вложения и ценности; граф молча слушал.
— Такая вот я несдержанная натура! — Призрак перехватил взгляд К., желчно усмехнулся, но все же прикрыл смердящую дыру, аккуратно опустившись на нее каблуками туфель. — Знаете ли, так будоражат меня некоторые бытовые зарисовочки и страстишки, что я становлюсь крайне токсичным… С вами не бывает?
