29 января 1855 года Изабелла встала в восемь часов, «чувствуя себя не очень хорошо» после тревожного сна, в котором она ребенком гуляла в саду с матерью, отцом и одним из братьев. Сон напомнил ей, что она сама теперь находится «в середине жизни, моя мать стара и больна, отец — в могиле, мои собственные дети растут, ныне настала моя очередь, еще несколько лет — и я одряхлею и умру». «Я никогда не постигну великой тайны жизни», испугалась Изабелла, но лишь «сделаюсь словно никогда и не бывшей — мои мысли, моя любовь, мои мечты превратятся в прах! О Боже! Какой пустой насмешкой кажется дар жизни — как бы я хотела, чтобы моя работа завершилась и я могла ее отложить; жизнь не была для меня блаженством».
В нескладном начале своей жизни она винила других — «моя юность была загублена нетерпимостью, невежеством и недостатком заботы тех, кто отвечал за мое воспитание», — но признавала, что окончательно решило ее судьбу собственное поведение. «Увы! На склоне лет я оплакиваю ошибки, которые не в состоянии исправить; моя душа омрачена сожалениями и горечью. Я стремлюсь, со слабой надеждой на успех, воспитать трех моих сыновей, которым (при всей моей любви к ним) следовало бы находиться в лучших руках». Дневник заманивал Изабеллу в мрачный эгоцентризм, уводил в свои темные размышления, так что впереди и позади она не видела ничего, кроме пустоты: «Прошлое — пустыня, настоящее — тяжело, будущее — ужасно, вечность — пустота».
Дни рождения Изабеллы часто вызывали у нее грустные чувства. «Юность прошла без возврата, — написала она, когда ей исполнилось тридцать девять лет. — Я содрогаюсь при мысли о старости, с которой должна буду столкнуться!» 28 февраля 1855 года, в день своего сорокадвухлетия, она «увидела болезненный сон о своей последней прогулке с доктором Лейном, мучительном расставании, разоблачении и блуждании по миру со стыдом и в отчаянии». Это была первая запись в дневнике, в которой Изабелла намекала на страх быть изобличенной — она представляла себя выброшенной из дома и бродящей по земле как падшая женщина. «Проснулась (1 марта) встревоженная и несчастная, — добавила она, — и весь день у меня болела голова».
Десятью годами раньше сексуальный скандал грозил позором керуэновской ветви семьи Изабеллы. Ее двоюродная сестра Изабелла Керуэн, также названная в честь их богатой и красивой бабушки, вышла в 1830 году замуж за его преподобие Джона Уордсуорта, ректора в Морсби, что в Камберленде, и старшего сына поэта Уильяма Уордсуорта. По словам ее новой тетки Дороти Уордсуорт, она была «сокровище, чистая душой и привлекательная, болезненно застенчивая… и всегда необыкновенно скромная». В 1843 году, после рождения шестого ребенка, Изабелла Уордсуорт заболела и по совету двух акушеров лечилась в Риме. Она попросила мужа привезти детей к ней, что он и сделал летом 1844 года. В декабре того года их четырехлетний сын подхватил лихорадку и умер. Джон обвинил жену в смерти мальчика и забрал у нее остальных детей. В отчаянии она написала родителям в Камберленд, раскрыв им, что ее муж живет в Риме с шестнадцатилетней итальянской девушкой. Джон дал этой девушке письменное обещание, что женится на ней после смерти своей больной жены и завещает свое имущество ей и их будущим детям.
Генри Керуэн пришел в ужас от «жестокого» обращения с его дочерью. Он написал своему зятю, настаивая, чтобы тот возвратил детей их матери и немедленно вернулся в Камберленд. В противном случае, угрожал он, история о сексуальном преступлении Джона станет известна его епископу. Керуэн написал также Уильяму Уордсуорту — «бедному, старому поэту», как он его назвал, — о постыдном поведении его сына. Генри Керуэн и Уильям Уордсуорт изменили свои завещания, оставив деньги непосредственно внукам вместо заблудшего Джона, а Керуэн договорился о выкупе у итальянской девушки обещания жениться, данного ей Джоном. В итоге он откупался от женщины, во власти которой было обрушить на семью позор, шантажируя тем самым своего зятя и вынуждая его вести себя прилично. Джон Уордсуорт подчинился требованиям Керуэна, и в свет не просочилось и намека на скандал. Изабелла Уордсуорт умерла в Баньи-ди-Лука в 1848 году. Джон Уордсуорт был женат трижды. Его недостойное поведение осталось тайной: его запомнили, по словам биографа его отца, как послушного дурня.
Сокрытие супружеской измены — ради детей, жены, родителей и родственников прелюбодея — было обычным делом среди мелкопоместного дворянства. В подобных кругах, где репутация ценилась очень высоко, семьи обманутой жены и ее мужа развивали бешеную деятельность, чтобы замолчать любое не слишком опасное преступление. Когда виновной оказывалась жена, стандарты были иными, но принцип сохранялся: если история не выходила за пределы семьи, через преступление можно было перешагнуть. Только очевидное свидетельство греха — письменное обещание или признание, — случалось, невозможно было утаить.
Изабелла продолжала переписываться с Джоном Томом и Эдвардом Лейном. Несмотря на долгий период молчания доктора, своему дневнику она сказала, что «милая, печальная записочка» в апреле «вполне возместила» его пренебрежение. На эту записку она ответила «хорошим, длинным, но довольно грустным письмом». Изабелла воображала, что с помощью туманных посланий они признаются, как скучают друг по другу.
Она сообщила Комбу, что следует его совету, занявшись образованием детей. «Я больше отдаю себя деятельному наблюдению за успехами и поведением моих сыновей, чем когда они посещали школу в Англии, — написала она, — и в результате чувствую себя не такой подавленной. В свободное время к ним приходят несколько учителей, и я помогаю им готовиться к занятиям». Среди этих новых учителей был молодой гувернер-француз Эжен ле Пти. Несмотря на его безразличие, Изабелла нашла его привлекательным. Она договорилась с ним об уроках и для себя.
Утром 9 апреля месье ле Пти правил сделанный Изабеллой перевод. Он «ушел только в 12, — записала она. — В его манерах есть что-то очень мягкое и почти веселое, и он сказал, что получил большое удовольствие от вчерашнего дня. Выглядел он лучше, чем всегда, и я отметила, что с моей обычной, свойственной мне привязчивостью я начинаю больше думать о его внешнем виде и одобрении, чем это способствует моему покою». Она попыталась вразумить себя: «Глупое сердце, всякий раз выдающее свой интерес и внимание к тем, кого ты заботишь лишь настолько, насколько это интересно им, ни на йоту больше».
Тремя месяцами позже, незадолго до отъезда Робинсонов в Англию, ле Пти провел урок с мальчиками, а затем помог Изабелле с переводом. Он задержался, чтобы закончить его, записала она 9 июня, и «время пролетело», пока они много говорили о религии, музыке и новой книге Фредерика Греттона, переводчика с латинского языка. Ле Пти «был очень весел и держался дружески, — написала Изабелла, — и признался, что будет очень по нам скучать». «Я подумала, что это будет верно скорее по отношению ко мне, чем к нему, — добавила она. — Совершенное его безразличие весьма меня удивляет: другие (более красивые, чем он) находили мое общество привлекательным, и там, где я неизменно выказывала столько доброты, сколько выказывала ему, и там, где благодарность очевидна, удивительно, что более теплое чувство никогда не преобладает». Тайком от Генри[74] Изабелла подарила ле Пти, помимо прочего, пианино стоимостью тридцать фунтов стерлингов. Она сказала себе, что холодность гувернера только к лучшему. «Темпераменты разнятся самым крайним образом, — записала она, — и в конечном счете во всех отношениях хорошо, что ему досталась сдержанность».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
