Изабелла покинула Мур-парк в начале июля. Два месяца спустя она снова там побывала, чтобы взять троих мальчиков Лейн на побережье вместе со своими детьми. Атти был «болезненно хрупок» из-за слабых легких, писала она, а Эдвард и Мэри — слишком заняты своими гостями, чтобы самим отвезти его на море. Изабелла вернула детей Лейнов их родителям 19 октября, в день тридцатитрехлетия Эдварда, и осталась на курорте на несколько дней. Мэри только что родила четвертого сына, Уолтера Темпла, предположительно названного в честь сэра Уильяма Темпла из Мур-парка.
Улучив момент наедине с Эдвардом вечером 10 октября, Изабелла просила прощения за то, что написала ему нескромное письмо. «Я принесла тысячу извинений и сказала, как сильно о нем сожалею, должно быть, я написала его не в том настроении, сказала я». Он был снисходителен. «Теперь все позади, ответил он, и мы расстались после одного из тех долгих, ласковых поцелуев, которые потрясают меня до глубины души и заставляют мечтать и тосковать часами напролет».
На четвертый день визита Изабеллы — 14 октября — они с Эдвардом болтали в гостиной до одиннадцати вечера. Пожилая пациентка сидела рядом с ними на диване, «слишком глухая», чтобы слышать беседу, но не желавшая уходить. Наконец старая дама отправилась спать. Эдвард, по словам Изабеллы, «поговорив еще немного, как будто бы вернулся к своим прежним добрым чувствам в отношении меня, ласкал меня, искушал, и в конце концов, немного промедлив, мы переместились в соседнюю комнату и провели там четверть часа в блаженном волнении». Переживание — снова имевшее место в кабинете доктора, — было настолько сильным, настолько приятным и будоражащим, что Изабелла едва не лишилась чувств. «Я сделалась почти беспомощной из-за последствий его присутствия, с трудом могла позволить ему уйти, расплакалась, когда он убеждал меня попытаться избежать последствий, и наконец заставила его пылко со мной проститься. Я была одна, растратившая понапрасну страсть и печальная, сон не приблизился ко мне той ночью; я ворочалась, грезила и горела до утра, слишком усталая и слабая, чтобы подняться».
Смиренное подчинение Изабеллы Эдварду в тот вечер, ее восторженное возбуждение в его объятиях и последующая томная меланхолия дают основания предполагать, что между ними произошло нечто новое — возможно, они впервые были близки. Побуждая Изабеллу «избежать последствий», Эдвард скорее всего просил ее предпринять меры по предохранению от беременности; самым распространенным способом посткоитального предохранения, как описано в руководстве Джорджа Дрисдейла, было, помимо прочих, промывание влагалища при помощи спринцовки[76].
На следующий день, словно внезапно осознав опасность ситуации, Эдвард сказал Изабелле, что их сексуальные отношения закончились. «Доктор пришел ко мне в комнату, — написала она, — и долго сидел, невозмутимо говоря о жизни, репутации, возможностях, осторожности и моем супруге». Она пыталась воззвать к его романтизму. «Я отрезала прядь его светлых волос, сказала, как сильно всегда его любила, сказала о его говорящих о любви глазах и красивом лице и губах; однако его ничто не тронуло; разговор закончился даже без поцелуя». Унизительная получилась сцена, в ходе которой Изабелла добивалась расположения доктора, как мог бы добиваться расположения женщины мужчина, и потерпела поражение. Уязвленная в своей гордости, она пришла к выводу, что Эдвард больше печется о комфорте и благополучии, чем о ней. «Я увидела, что, хотя и могла вызвать мимолетную страсть, он не любил меня всецело, но забота о репутации и покой были движущими силами его поведения». Ее слова выдали, сколь многого она хотела от него: не просто романа, но всей его любви.
В ноябре 1855 года Робинсоны снова снялись с места и отправились в Булонь, передав на зиму Балмор-Хаус декораторам. «Он очень далек от завершения — не покрашен, не оклеен обоями, поэтому мы должны снова его покинуть, чтобы закончились работы, — объясняла Изабелла Комбу в письме от 4 ноября 1855 года. — На самом деле надо было бы уехать намного раньше, но мистер Робинсон обязательно хотел сделать необходимые посадки, и это задержало нас до нынешнего момента».
Четырнадцатилетний Альфред начал учиться с проживанием в Куинвудской школе, в Гемпшире, новаторском колледже, специализировавшемся на практическом преподавании наук. «У нас есть все основания быть довольными этим на его счет, — сообщала Изабелла Комбу, порекомендовавшему эту школу. — Он очень интересуется химией и несколькими направлениями физической науки, а также учится пению, занимается гимнастикой; кроме того, ему разрешили в свободное время трудиться в мастерской, работать плотничьим инструментом». Директор, по ее словам, в целом «хорошо отзывается о поведении нашего мальчика, хотя он никоим образом не преуспевает в книжных знаниях». Отуэй и Стенли продолжили свое образование в Булони.
Рождество 1855 года Робинсоны справляли вместе во Франции, зима опять выдалась с ливнями и снегом. Хотя Изабелла по-прежнему много думала об Эдварде, ее мечты о нем больше не служили ей прибежищем. В течение многих лет он позволял духу неопределенности присутствовать в их отношениях, но теперь стало ясно, что он всегда будет предпочитать ей жену и семью. Очарование нарушилось.
Изабелла возобновила флирт с Эженом ле Пти. На сей раз она встретила больший отклик со стороны молодого гувернера, и их близость привлекла внимание Генри. 30 декабря он озвучил свое недовольство. «После чая Генри затеял весьма неприятный разговор, — записала она, — обвинил меня в близких отношениях с семьей ле П., хотя и не мог сказать, до какой степени, однако он знает, что я пишу, отсылаю и получаю письма, о которых ему ничего не известно». Он продемонстрировал такую «подозрительность и враждебность, — писала она, — что я встревожилась и по-настоящему огорчилась». Дневнику она признавалась, что вина была «заслужена, поскольку я ничего не могла с собой поделать», и тем не менее Изабелла считала, что ее грех «оправдывался грубостью, ограниченностью натуры моего супруга». Она как могла развеяла подозрения мужа и постаралась не дрогнуть перед лицом его обвинений. Их ссора продлилась за полночь, когда у Изабеллы уже «разболелась голова и разыгрались нервы». Генри, «похоже, устыдился последствий этой бурной перебранки, — заметила Изабелла, — и всячески утешил меня».
Изабелла мимоходом нарисовала Генри как человека уязвимого, обеспокоенного, раскаивающегося, способного на сочувствие. Запись в дневнике она закончила на ноте обороняющейся уверенности: «Тем не менее было слишком поздно. Любовь, уважение, удовлетворенность, дружба, терпение закончились; с моей стороны не осталось ничего, кроме страха, усталости, отвращения и напряжения. Держат меня лишь дети; как только они покинут отчий кров, я его брошу».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
