И все же мы чуть свет двинулись в путь. Хотелось скорее на передовую. Прошел час, другой, стало совсем светло. Дорога была прекрасной. Справа и слева расстилалась желтая, выжженная солнцем равнина. На небе ни облачка. Солнце жарит вовсю… Где же война?
Чем дальше мы катились по гладкому асфальту вперед, тем меньше встречали на дороге людей. Если первое время кое-кто и попадался, то потом мы оказались в полном одиночестве. Сначала мы пели песни, потом устали и ехали молча, изредка перебрасываясь шутками. Вдруг вдали на дороге показался дымок. Все приумолкли. Веселость как рукой сняло. Когда мы подъехали вплотную, в кювете догорала перевернутая «эмка». Рядом лежали в неестественных позах двое убитых.
Через некоторое время попалось еще несколько обгорелых машин и повозок. Одна лошадь стояла в упряжке с отрубленными оглоблями, на трех ногах. Одна нога болталась. Из нее торчала белая кость. Лошадь щипала траву.
Сейчас, спустя двадцать лет, те дни, часы, мгновения возникают яркими вспышками ощущений, образов, деталей, которые тогда, может быть, даже не останавливали на себе внимания, откладываясь в мозгу на долгие годы для переосмысления в будущем. Хорошее свойство есть у человеческой памяти — забывать, чтобы успокоиться и жить, и вспоминать, чтобы не повторять прошлого. Сейчас я думаю: почему я не снимал всего виденного на этой страшной дороге смерти? Я потерял цель. В первые часы все казалось ничтожным по сравнению с тем, что открылось перед нами. Я даже не поднял «аймо». Казалось, мир гибнет. Он не может, никак не может существовать после тех кошмаров, которые обрушились на него. Так наступило то самое ощущение пустоты. Это было в первые часы. Потом появилась ярость, появилась сила и ненависть. Но это потом. А сейчас было неверие в реальность происходящего. Впрочем, и потом очень-очень долго я не снимал всего этого. Не снимал дикой и бессмысленной гибели человека, удивительной силы всего живого, даже искалеченного, даже полумертвого, не снимал страданий людей, которыми был куплен будущий мир. Почему? Мы были твердо убеждены, что надо снимать героизм, а героизм, по общепринятым нормам, не имел ничего общего со страданием. Что надо снимать врага, а враг — это фашистские солдаты и офицеры. Только спустя много-много времени я понял, что героизм — это преодоление страха, страдания, боли, бессилия, преодоление обстоятельств, преодоление самого себя и что с врагом мы столкнулись задолго до того, как встретились с ним лицом к лицу. Мы стремились увидеть его человеческое лицо, но это было глупо — у врага не было человеческого обличья, а сущность его была перед нами во всем содеянном им на земле.
Все это пришло гораздо позже, а пока — пока была дорога, и не было ей конца и края…
Не успели проехать и километра, как неожиданно вынырнул «мессер». Мы высыпали в небольшой кювет. Пулемет хлестнул по дороге, выбив желтую пыль. Мы сели в кузов, и машина лихорадочно рванулась вперед. Вскоре показался «мессер» и тут же за ним наш истребитель. Не успели мы затормозить и спрыгнуть на землю, как наш «И-16», уже дымясь, садился рядом с нами, подпрыгивая на неровной поверхности. Неуклюже подскочив на рытвине, он скапотировал и перевернулся вверх колесами. Летчик выскочил из-под фюзеляжа, побежал в сторону. «Мессер», низко пикируя, прострочил «И-16» из пулемета, и он вспыхнул, загорелся ярким пламенем.
Все это произошло быстро и неожиданно. «Мессер» вернулся еще раз и после повторной длинной очереди по горящему самолету взмыл свечой вверх.
Мы взяли летчика и отправились дальше. Он оказался совсем мальчиком с розовым смешливым лицом, с огромной шишкой на лбу и широким кровавым шрамом на щеке. Он грубо ругался. От него мы впервые узнали, что наши истребители сильно уступают по боевым качествам «мессершмиттам». А мы-то считали, что лучше нашей авиации нет на свете…
Чумак оказался хорошим водителем. За дорогу он научился виртуозно маневрировать. Увидев издали самолет, он останавливал автомобиль и дожидался, пока «мессер» не выйдет на него в пике. Тогда, мгновенно набирая скорость, вырывал машину вперед, и летчик вгонял длинную очередь пулемета в пустое место на дороге. Упрямый гитлеровец шел на новый заход, рассчитывая на маневр Чумака, а он, подождав пике, резко сдавал автомобиль назад, и летчик еще раз разряжал пулемет по асфальту, и так до нового захода, до нового «мессера»…
Насмотревшись до боли в глазах на небо, навалявшись до боли в боках по кюветам, предельно устав и измучившись, мы добрались до маленького разбитого бомбами хуторка. Все дома были покорежены, не успевшие убежать жители сидели в глубоких, вырытых в земле щелях. Наш приезд вызвал у них бурю негодования: мы своей полуторкой привлекли два «мессершмитта». Пришлось ехать дальше.
Солнышко катилось с нами рядом по горизонту, освещая наши похудевшие, измученные лица. Наконец в стороне от дороги мы увидели стог сена и старые полуразрушенные саманные стены. Полуторка очень удобно замаскировалась между трех стен. Здесь решено было заночевать. Натаскали душистого сена и устроили уютный ночлег. Все так устали, что, даже не перекусив, завалились спать.
Небо опустилось низко-низко, а на севере горизонт заполыхал зарницами, доносился грохот тяжелой артиллерии. И мы никак не могли уснуть. Сердце скребла тревога. К тому же нас одолели полевые мыши, их было множество, и все они лезли под наши плащ-палатки.
На другой день с утра все повторилось. Мы медленно продвигались вперед, маневрируя под огнем немецкой авиации. Нам удалось снять пикирующий «мессер». Сквозь прозрачный колпак можно было хорошо рассмотреть немецкого пилота. Это было лицо врага. Но мы не сняли главного в облике этого врага — его «деяний». Не запечатлели на пленке того горя, страданий, которые принес людям этот сытый, холеный убийца. Научиться раскрывать сущность явлений, делать выводы — все это еще было впереди.
4. Контратака
Наконец нам удалось найти Первый Перекопский отряд морской пехоты. Он расположился недалеко от деревни Ассы. Совсем рядом с нашей ночной стоянкой.
Было решено полуторку с вещами оставить там, а дальше, взяв необходимую аппаратуру, идти пешком. Мы с Рымаревым отправились к морякам, а Корошевич с Асниным пошли в другое подразделение.
Нас встретил старший политрук.
— Что вы тут бродите в полный рост! — набросился он на нас. — Вы же рискуете сами, не говоря о том, что демаскируете наше расположение…
Действительно, мы шли между окопами, в которых лежали матросы с пулеметами и автоматами. Неужели немцы рядом? Мы легли на землю.
— Будем знакомы — комиссар Первого Перекопского отряда моряков Аввакумов…
Комиссар, слушая нас, следил взглядом усталых глаз за рыжим муравьем, тащившим черного жука по сухой закраине окопа. Аввакумов оказался не таким уж строгим и мрачным человеком, как мы вначале подумали.
— Почему в вашем хозяйстве такая тишина? — спросил я комиссара. — Будто все вымерло кругом…
— Немцы подтягивают резервы. Ждут танковую дивизию, вот тогда и зашумят.
— Товарищ комиссар, кого бы вы могли вызвать из ваших пехотинцев, особо отличившихся в бою?
Комиссар взглянул на часы.
— Пойдемте на КП, там я вам представлю одного матроса. Будьте осторожней. Кое-где придется ползти на животе… Сегодня снайперы сняли у нас двоих. Один умер…
Через полчаса мы добрались до землянки, хорошо замаскированной выцветшей травой.
— Срочно пришлите на КП автоматчика Ряшенцева… — Усатый старшина положил трубку на зеленый ящик полевого телефона и трижды крутанул ручку.
— Этот мальчик — я говорю о Ряшенцеве — спас мне жизнь. Кстати, он имеет какое-то отношение к вам, киношникам, — не то работал на студии, не то учился, — рассказывал комиссар.
— Автоматчик Ряшенцев прибыл по вашему приказанию, товарищ старший политрук! — вытянулся в струнку совсем юный круглолицый матрос в каске и с новеньким автоматом на груди.
— Вольно, можете сесть. Расскажите товарищам, за что вы представлены к ордену боевого Красного Знамени.
Парень смущенно помялся у двери. Потом присел на ступеньки землянки, снял каску. Под ней оказалась помятая бескозырка. «Беспощадный» — было выведено золотом на черной ленточке.
Мы оба невольно улыбнулись — настолько не соответствовало грозное имя детски наивному выражению лица матроса.
— Как вас величать, товарищ Ряшенцев?
— Костя… Константин Михайлович, — поправился матрос и залился румянцем.
— Так вы, кажется, тоже киноработник? — спросил Дима.
— Да… Да, собственно, нет. Еще не успел им стать… Меня призвали с первого курса ВГИКа…
— Мы с капитаном Рымаревым тоже гиковцы. Ну, Костя, как же вы спасли жизнь нашему комиссару?
Костя опять смутился. Комиссар улыбнулся.
