Глава 3
Я мотался по детским домам с семи лет, а когда мне было уже одиннадцать, после очередного побега, из приемника-распределителя меня отвезли в детдом «Рассвет»: г. Приволжск, улица Юрия Гагарина, 22. Там я и прижился. Пацаны там подобрались нормальные, особенно скорешились мы с Мишкой Гашевым и Гансом, который, кстати, в 1998 году был участником знаменитого детдомовского налета на местный магазин «Изумруд». Об этом писали даже в московской прессе. Они перестреляли охрану, взяли деньги, золотишко и растворились в Палашиной роще. Там их и положили из автоматов, но положили не всех – Агдай и Вова Орский ушли с концами, а Ганс отделался легкой контузией. Он как-то сумел отмазаться, прошел по делу свидетелем и скоро вернулся в «Рассвет» – героем, ясное дело. Вообще что Ганс, что Мишка, что тот же Агдай – конкретные были пацаны, и дружили мы тоже конкретно, как у Дюма: один за всех и все за одного. Потом всех как-то раскидало в разные стороны: Агдай растворился в неизвестном направлении, Жора Баланчин сел, Рувим и Надыр Гайдаевы сделались фермерами, а Мишка Гашев остался прежним Мишкой, только постарел да отмотал три года за бандитизм, ладно амнистия подвернулась. Вернулся злой как собака и, со слов Ганса, тут же взялся за старое. Года три назад (я уже учился в Литинституте) мы случайно встретились с Гансом в Домодедово. Он рассказал, что успел повоевать на Кавказе, год жил в Турции, в семье местного мафиози, который ворочал там табачными делами, а когда шефа застрелили, смылся сначала в Белоруссию, потом в Москву. А год назад, перегоняя из Калининграда минивэн, он заехал ко мне в общежитие на Добролюбова. Ночь мы пропьянствовали, а утром поехали к нему домой, в Лебяжий, что на Волге, в полста верстах от Нижнего. Там он познакомил меня со своей сестрой и ее подругой, к которой дышал в то время очень неравнодушно. Отец подруги и был генералом каких-то там войск. А сестру Ганса звали Аней.
Это была ты.
Жить Ганс ухитрялся одновременно в Москве, в Приволжске, в Лебяжьем, и там, и сям держал несколько автомотомагазинов и одновременно занимался каким-то туманным горюче-смазочным бизнесом: то ли газ, то ли бензоколонки. По правде говоря, я особо и не интересовался. Я знал, что он аферюга, каких поискать, что пускаться с ним в любое мало-мальское мероприятие окажется себе дороже, и не потому, что он тебя подставит или кинет на гвозди, а единственно потому, что любая тема в конечном счете сводится у него к явному или скрытому криминалу. Такой уж он человек, второй Мишка Гашев. Но все равно старый друг лучше новых двух, как ни крути. Часа четыре мы с ним просидели тогда в аэропортовском ресторане, махнулись номерами телефонов, и теперь время от времени созванивались: привет-привет, как жизнь, надо бы пересечься – обычная московская форма общения.
В машине их было трое – сам Ганс и пара кренделей покрепче – похоже, братья-близнецы: белобрысые, рослые, в мощных белых джемперах с полосатыми рукавами. У одного под мышкой, поверх джемпера, открыто, внагляк , торчала косая кобура с пистолетом – стало быть, у него есть разрешение на ношение оружия, а значит, он охранник или же мент. Связываться с ментами Гансу всегда было вподляк, значит, крендели скорее всего из какого-нибудь ЧОПа.
– Заждались? – сказал я, пожимая им руки.
– А ты думал! – Ганс вылез из машины на снег. Он был в темном костюме, при галстуке, а очки в тонкой дорогущей оправе и запах хорошей туалетной воды ненавязчиво навевали мысли о каком-то шикарном Атлантическом драйве на всех парусах. По жизни он был старше меня лет на пять, стало быть, сейчас ему около 26, и эта небольшая разница в возрасте давала ему право относиться ко мне слегка покровительственно, особенно на людях.
Бодигардов мы оставили в машине, а сами поднялись ко мне в комнату. Ганс развалился в кресле, а мне пришлось довольствоваться стулом. От чая он отказался, достал портсигар с монограммой, скорее всего ворованный. Звонко щелкнула крышка.
– Ты на Алабяна бываешь, Андрюх?
– Конечно. – Я тоже взялся закуривать. Не в качестве ли свата он приехал? – Сегодня оттуда.
– Как сеструха? – спросил он.
– По-моему, хорошо.
– Хорошо, когда хорошо… Короче, Андрюх, вот какое дело… Прошел слух, что на нашу фамилию падает сильное наследство из-за границы, – начал он, закуривая тонкую коричневую сигарку, покачивая острым носком сапога. – Не исключено, что слух фуфловый. На днях должен всплыть один родственник с информацией на эту тему. Сеструха не хочет базарить со мной даже по телефону. Евка тем более. Обе в глухом отказе – мы, грит, с бандитами не хотим иметь ничего общего. Нашли, бля, бандита.
– Ну, – поддакнул я.
– Скорей всего родственник вынырнет у них на Алабяна, – продолжал Ганс, стряхивая пепел на пол. – И ты, Андрюх, сразу дай мне знать. О’кей?
– Без проблем.
– Как сам-то?
Он курил и глядел на меня своим цепким рысьим взглядом из-под припухших век. Внешне у нас с ним не было абсолютно ничего общего. Ну и внутренне, в общем, тоже.
– Нормально, Ганс. Жизнь продолжается.
– На Аньке денег. – Он достал толстый лопатник, отсчитал несколько стодолларовых купюр. – Не разговаривает со мной, а бабки берет. Ну, б-бабы! Держи.
Минут через десять они уехали. Я покурил на улице, глядя им вслед. Какое такое наследство? В общежитии было на удивление тихо – первое, называется, января! У нас в Приволжске небось сейчас идет такая гульба, что хоть святых выноси, и завтра будет продолжаться, и послезавтра, и еще пару-тройку дней… Ладно, надо заглянуть в четыреста пятую к Кольке Крыгину и дать Рашиду отбой. А то он там, наверное, уже волыну с предохранителя снял.
Глава 4
Не знаю, как у других, а у меня утром мозги работают совсем иначе, нежели вечером: утром я здрав и рационален, как бухгалтер, минимум эмоций, максимум здравого смысла. Наутро я был уверен, что нет никакой слежки, никаких заныриваний под обои, что все это обычные бабские надуманные химеры. Обои начали отваливаться, и их просто-напросто подклеили те, кто жил тут до вас. И никто за вами не следит, Евкины фантазии все это. Выражаясь языком газеты «Спид-инфо», отсутствие сексуальной жизни обусловливает переизбыток тестостерона в крови, что, в свою очередь, способствует буйству женской фантазии. Просто Еве подсознательно, видимо, хочется, чтобы за ней следили (два парня, одного мало), чтобы они затащили ее куда-нибудь в кусты (в зеленую «десятку», там теплее и мягче) и дальше по списку. Ну а ты, Аня, девочка впечатлительная, убедить тебя в той или иной утопии не составляет большого труда, к тому же Ева имеет странную власть над тобой. Ты считаешь ее необыкновенно умной, опытной, безошибочной, хотя и то, и другое, и третье можно поставить под большое сомнение. Особенно опыт. Ну о каком опыте может идти речь? Откуда ему взяться у двадцатилетней отличницы, вокруг которой родители ходили на цырлах и до десятого класса привозили в школу и увозили домой на персональной машине. Ева вполне самодостаточна – это да, но это еще не повод, чтобы принимать на веру все ее умозрения.
А утречко выдалось славное, солнечное, с легким морозцем, и, право слово, ни о чем плохом думать попросту не хотелось. Незаметно провожая вас в институт, топая в отдалении и внимательно отслеживая всех подозрительных, я убедился на сто процентов, что сегодня за вами никто не следил. На обратном пути я купил другие личинки для замков второй, внутренней, двери, вернулся в квартиру на Алабяна и заменил старые на новые. Первая дверь железная, в ней менять замки надо со слесарем, а сегодня времени у меня больше не было. В любом случае теперь просто так в хату не попадешь. Интересно, какими такими путями вы ее сняли?
Я приехал к себе в институт к середине второй пары и три с лишним часа добросовестно конспектировал лекции, совершенно не вникая в их суть, думая о своем. После «Теории прозы» пацаны звали пить пиво в бар на Новом Арбате, но я не пошел, а часа полтора просидел в читальном зале, листая вперед-назад толстые литературные журналы. Мне нужно было подготовить толковый доклад по современной литературе и восстановить тем самым натянутые отношения с Владимиром Валентиновичем Сиротиным, который на той неделе выгнал меня с лекции за «неуважительное отношение к русской эмиграции». А я только и сделал, что назвал роман Гладилина «Меня убил скотина Пелл» нытьем старого графомана. Сиротин, сам бывший шестидесятник, и взбеленился. А когда я сказал, что эмиграция убила Георгия Владимова как писателя, он затопал ногами и выгнал меня вон. Владимов – это для Сиротина святое. А между прочим, я в отличие от Сиротина знал прозу Владимова чуть ли не наизусть, у меня на полке стояло почти все, что тот опубликовал, включая «Континенты» тех времен, когда он был главным редактором альманаха. Я был на отпевании Владимова, а после, как бы возглавляя маленькую похоронную процессию, от храма до кладбища нес крест, который потом долго стоял на его могиле в Переделкино. Невеликую тяжесть этого простенького деревянного креста в своих руках я долго воспринимал как какую-то метафору, но потом это чувство прошло. Я любил прозу Владимова и продолжаю любить теперь. Когда его привезли из Германии, он был в закрытом гробу, и в храме, перед отпеванием, отвинчивая болты, чтобы снять крышку, я чуть не плакал оттого, что сейчас увижу его мертвым. Он совсем высох, глаза запали, пуловер красноватого цвета был на нем и рубашка с расстегнутым воротом, а большие руки, сложенные на груди, я потрогал, чтобы запомнить. Тут были Битов, Сидоров и еще десяток знакомых по ТВ литераторов, а вот Сиротиным и не пахло, зато в свое время им здорово подванивало со страниц партийной прессы, где он активно предавал анафеме автора «Верного Руслана» и «Большой руды», обвиняя его в… Впрочем, вон они, эти газетки, лежат в архиве института, можно при желании полистать. Вот что я имел в виду, когда хлопнул дверью перед носом Сиротина, уходя с лекции, но не говорить же ему обо всем этом. Все равно останется при своем.
