На другой день – 31 августа – в общежитие начали съезжаться наши, и, словно приветствуя их, с самого раннего утра зарядил один из первых обложных дождей осени. Рашид еще не появился, и, один в запертой изнутри комнате, я сидел на подоконнике, курил, перебирал вчерашний день и думал: интересно, какой ты будешь сегодня и о чем будем говорить, и думал про лето, как оно быстро кончилось, и про себя самого, и о Гансе. Я не успевал удивляться, какие импровизации, какие гениальные финты порой позволяет себе бытие… Вот живешь, суетишься, к чему-то стремишься потихоньку, а однажды вдруг так сложится одно к одному, что вся твоя подготовка, вся осада твоя рухнет вдруг на глазах, и тут же в два счета и безо всяких усилий создается что-то совершенно новое, чего и не нужно, кажется, вовсе, а разберешься – и правда, нужно, и как ты без этого жил?
А мобильный беззвучно звонил через каждые десять минут, и в дверь то и дело стучали условным стуком, ковыряли замочную скважину и шумно принюхивались – «вроде, мужики, накурено, а ну еще стучи – может, спит», – дергали ручку, и опять раздавались голоса дружков-приятелей, желающих мне добра. И я хотел им открыть и в то же время не хотел, потому что они пренепременно нарушат это мое элегическое настроение, и надо будет снова исполнять возложенную цепью случаев миссию какого-то элементарно-активного шустряка – таким они меня видели и хотели видеть, а я намного другой. Но, дабы не выбиваться из компании, где каждому отведено определенное место, где трудно с вакансиями, нужно последовательно быть таким, что я и делал доселе.
А сегодня вот курил, не отзывался и чувствовал на лице идиотскую довольную улыбку, сгонял ее, хлопая себя по щекам и пугая началом учебного года, чтобы настроиться на серьезный лад. Но все это ненадолго, потому что себя сложно обвести вокруг пальца, тем более такому, как я.
Потом я лежал на койке, а за окном… ну, дождь и дождь, чего там мудрить с эпитетами. А через стенку уже гремели посудой, стулья двигали и стол, и Валерка пробовал гитару: «Я в фуфаечке грязной… Эх, да я в фуфаечке грязной шел по насыпи мола… Да не мучайся, внутрь протолкни… Вдруг тоскливо и страстно стала звать радиола…»
Начинались будни, их я и ждал несколько дней назад, ждал как панацеи от одиночества, а теперь… Да, теперь, пожалуй, воздержусь. Я так и не открыл ни в час, ни в три, и в пять не открыл тоже, я чувствовал себя в какой-то степени предателем, поскольку не слишком и обрадовался приезду наших. А это случилось потому, что в душе появилась новая ценность, гораздо серьезнее, гораздо ненадежнее и, казалось, нужнее всего остального. Она зовется одним настолько истрепанным словом, что я его не произнесу.
И вот я незамеченным выскользнул из общежития – троллейбус, метро, пешком мимо «Известий» – и у «Ленкома» ровно в семь встретил тебя, одетую в сизый прозрачный дождевик. Ты впустила меня под зонт, и мы куда-то пошли. О, ты была, конечно же, другой: наполовину чужая, чинная, нарядная дама церемонила рядом, а мне стыдно было и за свой костюмчик, и что не могу предложить этой даме каких-нибудь увеселительных дел, и нет у меня «Мерседеса» за углом и денег на Карибские острова. И по этим вот причинам я вдруг собрался все разрушить – не в первый и не в последний, наверное, раз, – быстро и вежливо свести разговор на нет, расстаться и снова нырнуть в будни. Да и ты, похоже, пришла не слишком-то и охотно, просто из вежливости и любопытства.
Набычившись не хуже того регбиста, в ожидании твоей подходящей реплики, я готовил свой провокационный ответ, одной рукой держа зонт, а пальцами другой руки трогая тающую в кармане шоколадку, жалкую, по сравнению с «Мерседесом», «Аленку» за двадцать рублей, которую теперь придется выбросить незаметно.
А часа через три бесцельной и изнурительной прогулки по городу, когда мы оказались в теплом сухом подъезде, на площадке между этажами, ты вдруг взяла меня за воротник, пристукнула, затрясла, отчаянно сжав губы, и крикнула шепотом: «Ну-что-с-тобой!» – и покатился по ступенькам, ах, как вовремя покатился по мокрым ступенечкам твой оранжевый покатился, твой японский покатился зонт, щелкая железными спицами, но мы и не оглянулись на него, пускай себе катится вниз эх да по мокрым ступенечкам, и какой же я дурак, ну какой же я патологический дурак, и слава Богу, что все мои рефлексии остались при мне.
Так и познакомились. Обычная история, каких тысячи вокруг и около, но ведь происходящее с героем ему самому представляется чем-то таким исключительным, необыкновенным, о чем нестерпимо хочется с кем-нибудь поделиться. Было бы кому слушать.
Глава 6
Железная мокрая скамейка, вокруг дождь и темень, где-то рядом маячит фонарь, декольтируя ПКиО; блестит скользкий бок карусели, и все кругом такое мрачное, унылое и холодное, что хоть волком вой. Весьма стремаковая обстановка.
Чего жду? Спрашивается, чего еще жду? Сижу на скамейке, мерзну и жду чего-то непонятного, чуда, что ли? Мобильный твой почему-то заблокирован, звоню на домашний – там короткие гудки: видно, плохо положили трубку, Евка сменила сим-карту, и ее нового номера я не знаю…
Н-да… Уж не жду от жизни ничего я. Ты не придешь – это стало ясно час назад. Другой на моем месте уже давным-давно лежал бы в кроватке и почитывал Стивена, скажем, Кинга, а я вот…
Все правильно, все логично, ты уже не появишься, и все же минут пятнадцать еще посижу. Ведь мне же тепло. Ведь я же лежу на черноморском побережье Грузии, между Сухуми и Кобулети. Справа сокрушительно ворочается море, вдали идет белоснежная маленькая яхта под грот-парусом, наполненным в четверть ветра, а слева, под пляжным тентом, загорает классная девочка, и без того предельно смуглая, как негритянка. Припекает, блин, настолько сильно, что я опасаюсь солнечного удара и натягиваю кепку поглубже. Замечательный кепарь привез мне из Казани Рашид: всепогодное, непромокаемое изделие с откидными ушами татарской фирмочки «Агидель». Хитрован Костя предлагал взамен новые полукеды и галстук в придачу, но я не согласился и правильно сделал. Поэтому мне сейчас чрезвычайно тепло. Да что там тепло – мне жарко.
Шутки шутками, а под курткой только футболка, а дальше уже начинаюсь я сам: кожа, кости, кое-какие мышцы, сердечко, радость и печаль, темперамент и надежда, оптимизм, оптимизм и еще раз оптимизм. Все равно ведь придешь – так давай поскорее. Билеты в кино я уже выбросил, но есть тыща двести д-двад-двацвацва… бр-рр… двести д-двацвацва… тыща двести рублей с мелочью есть у меня – можно где-нибудь коньячку выпить, расширить сосуды.
Через два часа я двинул на остановку. Троллейбус был битком, и меня скоро согрели сомкнувшиеся вокруг тела. Играя желваками, я представлял, как загляну в твои наглые глаза – просто загляну в них, не говоря ни слова, а потом суну руки в карманы и красиво уйду, не говоря опять же ни слова – вот что самое главное – не оглядываясь, не прощаясь и не отвечая на извинения. Уйду на кухню, потому что на улице мороз, а от себя все равно никуда не уйдешь – так есть ли смысл снова мерзнуть, даже чаю не попив?
На чаепитие-то я как раз и угодил. Оказалось, что неожиданно вернулся из Германии хозяин квартиры, немолодой подтянутый Валерий Ильич Хольский, вот и сидели вы втроем вокруг раздвинутого стола; он оживленный, лысый, с мощным энергетическим натиском, а когда поднялся и протянул мне руку, оказалось, что ростом Валерий Ильич чуть больше полутора метров. Вы с Евой бодрились, но было заметно, что это маленькое застолье не слишком вас веселит; вы уже привязались к этим стенам, полгода все же прожили, да и платили только за свет, воду да газ.
Мне бы совместить неожиданный приезд Хольского со всеми этими слежками и простукиванием стен, и тогда, может быть, у меня открылись бы глаза на некоторые другие подозрительные вещи, но в тот вечер безмолвствовало мое серое вещество. Ну, понятное дело, именно Валерия Ильича и имел в виду Ганс – до этого-то я додумался. А вот до всего остального нет. Я сидел, болтал, пил чай, курил с Хольским у форточки кислые немецкие сигарки и рассказывал местные новости, а он слушал, похохатывая и потирая ладонью лысину – водился за ним такой периодический жест. Как многие коротышки, был он очень крепкий, с широкой грудью и плечами тяжелоатлета, думал и говорил быстро, понимая тебя с полуслова, – я не успеваю закончить фразу, а он уже отвечает, раскатисто хохоча над своей же шуткой, которыми старался закруглить всякий абзац.
Ночевать Валерий Ильич поехал к друзьям в Крылатское, дав вам пару дней на освобождение квартиры. Оказывается, вы должны были съехать отсюда еще в субботу, ан не съехали, дотянув до последнего.
На другой день мы с Рашидом перевезли к вам в общежитие все эти мешки, коробки и скотчем перемотанные поленницы книг, и вместе с переездом события стали развиваться в поразительно драматичной и закономерной последовательности, словно наконец-то отказали какие-то изначально ненадежные тормоза.
