Знания об окружающем мире Гардис впитывал, как губка воду. Вопросы, задаваемые им еще в отроческом возрасте приемному отцу, нередко ставили того в тупик. Он рано и как-то мимоходом научился читать и даже писать сложные шумерские знаки, специально не обучаясь этому. И было в нем что-то неуловимое, настолько выделяющее его из общей массы, что даже мальчишки года на три старше признавали его вожаком ребячьих игр.
Когда ему минуло полтора десятка зим, это был уже крепкий высокий парень. Уже в этом возрасте не раз предлагали ему стать то стражником, то завербоваться в охрану какого-нибудь каравана. Все получали неизменный отказ. Как будто что-то командовало Гардису свыше – не спеши, твой час еще не пробил. Не известно было, кто его родители и откуда он родом.
Скоро исполнится тридцать зим с той поры, когда несколько повозок выехали из одной из деревень в далекой стране Наири в направлении соседнего города Тушпы, где через пару дней должна была открыться ярмарка, на которую съезжались окрестные жители. На возах был обычный предлагаемый к продаже крестьянами груз: вырезанные из дерева ложки и тарелки соседствовали с небольшими бочонками пчелиного меда; тут же располагались завернутые в чистую тряпицу, укрытые сверху от пыли рогожей пласты просоленного, щедро посыпанного специями сала, далеко распространявшие такой вкусный аромат, что у всякого уже даже на расстоянии десятка, а то и двух десятков шагов начиналось обильное слюнотечение; рядом также укрытые засоленные выветренные свиные окорки, навалом ручки для лопат, топорища. Кое-где за повозками на привязи неторопливо шествовали коровы и овцы. В иных телегах в клетках или просто со связанными ногами куры выкрикивали ругательства на своем курином языке, подпрыгнув вместе с телегой, когда колесо попадало на очередной ухаб. Тогда к их нестройному хору добавлялся хор визгливых женских голосов, ругающих мужей за неумение управлять лошадью. Мужья начинали отвечать, что, право, было бы лучше, да и лошадям было бы легче тянуть возы по проклятой добитой дороге, если бы их дражайшие половины слезли с телег и немного прошлись пешочком. Женский хор усиливался – вот ваше отношение, вы нас не жалеете, мало того, что мы работаем на вас и днем, и ночью, так вы хотите, чтобы мы впрягались вместо лошадей, скотину им, видите ли, жалко, а нас нет! Мужики крякали, крутили головами: баба есть баба, что с нее возьмешь? Известное дело – волос длинный, а ум короткий. Женский хор, не встречая сопротивления, потихоньку замолкал – до следующего ухаба.
На одной из телег добирались до ярмарки и товары Шинея, проживающего в то время в этих местах. Был он неженат, не сторонился соседей, особо не напивался даже по праздникам. В общем, по деревенским понятиям был довольно положительным человеком. Вот с женитьбой ему не повезло. Почему-то попадались или сплошь вертихвостки, или стервы, пьющие из него кровь по поводу и без повода. К тому моменту женился и разводился Шиней уже трижды. Каждый раз до свадьбы будущие жены и их домочадцы буквально стелились перед будущим зятем, имеющим и собственный дом, и довольно крепкое хозяйство, но как только брак бывал заключен, отношение моментально менялось на противоположное – каждый вновь испеченный родственник вкупе с новой женой стремился урвать от его хозяйства как можно больше, а его загнать в гроб как можно раньше. Соседи, глядя на это, жалели Шинея – хороший мужик, а смотри ты, как не везет с женами. В дальнейшем не раз пытались они сосватать ему какую-нибудь молодицу, но все попытки разбивались об упорно не желающего больше связывать себя брачными узами Шинея. Он, досыта наевшись предыдущих браков, больше не хотел даже слушать о женитьбе и уже зим десять жил в одиночестве. К его сорока зимам у Шинея ни от одной из бывших жен детей не было. Видимо поэтому он одаривал соседскую ребятню сладостями, мог покатать на коне, вырезал им из дерева всякие игрушки.
Дорога по большей части шла лесом, да и дорогой ее можно было назвать с большой натяжкой – когда-то была просто звериная тропа, затем прошли по ней охотники и через несколько дней пути наткнулись на лесную полянку, на которой весело журчал ручей, пропадающий далее где-то в лесной чаще. Еще через некоторое время, петляя и кое-где прорубая путь, сюда добрались первые телеги с будущими новоселами – целью была постройка обслуживаемой охотничьей заимки для правителя близлежащего города, страстного любителя охоты, которую втайне затеял его казначей, чтобы подарить на ближайший день рождения. Через некоторое время казначей, нечистый на руку, крупно попался на очередной махинации с принадлежавшими городу земельными участками, и его голова, выставленная на шесте на площади у дворца правителя города, некоторое время служила напоминанием новому казначею о бренности всего земного и о вреде чрезмерного запускания руки в карман своего хозяина.
А созданная деревня осталась, хоть и без охотничьей заимки – не успели построить. Да и не успел узнать о заимке городской правитель. Дорога к деревне прошла сама собой по путям первых переселенцев. Почти половина пути до Тушпы, до выхода на большой укатанный тракт, проходила по этой лесной трясучей дороге.
Когда на одном особенно большом ухабе, уже практически перед самым трактом, повозка Шинея в очередной раз подпрыгнула и при этом раздался сильный треск, это ни у кого не вызвало особых эмоций. Хвала Нин-Нгирсу, за день ужасной дороги это первая поломка, не сулившая к тому же особых неприятностей – просто лопнула оглобля. Лес – вот он, топор в руки, и через короткое время будет новая оглобля, краше прежней.
Отдельные лучи солнца, хотя и с трудом, но все же пробивались сквозь высоко расположенные кроны разнообразных деревьев, весело играя на капельках недавно брызнувшего легкого дождика, освежившего воздух сухого леса. Перед этим почти полную луну уже не было ни одного дождя, и природа изнемогала от засухи. Появление большой тучи было радостно встречено людьми, хотя это и сулило им в самое ближайшее время быть вымоченными до нитки. Дождь, против ожидания, оказался небольшим и теплым.
Шиней, взяв топор, направился искать нужное дерево. Под ногами трещали сухие ветки. Птичий гомон, стихший было при приближении грозной на вид, но оказавшейся миролюбивой на самом деле тучи, возобновился с прежней силой. Стройная нужной длины сосенка нашлась почти сразу. Три удара топора – и она, соскочив отрубленным концом с пенька и упершись им в землю, зацепилась ветвями за близстоящие деревья, сойдясь с ними в прощальном объятии. Уцепившись за обрубленный конец, Шиней приподнял его и потянул дерево на себя. Ветки разомкнулись и сосенка плашмя с шумом рухнула на землю. Шиней примерился и, прикинув нужную длину, взмахнул топором, чтобы отсечь лишнюю верхушку. И вдруг до его уха донесся какой-то тоненький писк. Он замер с поднятым топором. Писк повторился. Не выпуская топор из рук, Шиней сделал по направлению писка десяток шагов и пригляделся. Звук шел из-под корней вывороченной ели, нависавших над образовавшейся ямой, укрытой дополнительно сверху толстым слоем лапника. Шиней отбросил лапник в сторону. На дне ямы стояла продолговатая корзинка, обвязанная сверху полотенцем. Когда, не веря себе, ошеломленный Шиней затрясшимися вдруг пальцами сумел развязать и отбросить полотенце, его взору открылся спеленатый, не более половины оборота луны от рождения, ребенок, лежащий на маленькой подушке. Плакать он уже не мог, и только иногда слабо попискивал.
Через несколько мгновений Шинея, держащего в охапке корзинку с находкой, окружила толпа галдящих людей, еще через мгновенье корзинку е него отобрала решительно настроенная и знающая что делать женская половина обоза. Ребенок был немедленно обмыт и завернут снова в неведомо откуда взявшиеся чистые пеленки. Сразу нашлась и кормилица, без всякого стеснения обнажившая одну из больших грудей и поднесшая к ней маленький комочек, который тут же зачмокал губками и присосался к ней. Собравшиеся вокруг люди смотрели на это, затаив дыхание. В других условиях обнажившая при всем народе грудь женщина стала бы объектом всеобщего презрения, даже прожженные девицы легкого поведения не решались это делать принародно. Но ни у кого из собравшихся вокруг людей даже мысли не возникло о безнравственности происходящего. Наоборот, перед ними происходил священный акт спасения невинного младенца от неминуемой гибели. Каждый был готов что-нибудь сделать для него.
Никаких приложенных записок, никаких вышивок ни на пеленке, ни на подушечке не было. Единственное, что нашлось на дне корзинки – небольшое, с полпальца, изображение причудливо изгибающейся змейки. Разговоров о случившемся хватило надолго. Люди гадали, что могло случиться, но понять ничего не могли. Как могла оказаться корзинка в глухом лесу, вдали от хоженых дорог? Кто ее оставил и почему обрек ребенка на неминуемую гибель? Все вопросы в конце концов остались без ответа. С течением времени другие дела отвлекли людей и происшедшее было потихоньку предано забвению.
